— Приступов?

— Да.

— Все не так критично, как она сама думает. — Мадаленне очень хотелось усмехнуться, но она сдержалась. — Доктора сказали, что третий инсульт маловероятен, если только она не будет слишком… — ей хотелось сказать «истекать желчью», но она сдержалась. — Нервничать.

— Да, да, конечно, — рассеянно пробормотал отец. — К тому же в ее возрасте… Наверное, ей нелегко приходилось.

Мадаленна едва не заглянула ему в глаза и не крикнула: «А как же мы?» Разве тебе неинтересно, как жили мы все это время? Разве ты не хочешь узнать как тяжело было терпеть нападки Бабушки, ее постоянные упреки и вопли о чистоте крови? Ей хотелось заплакать от несправедливости, но то был голос обиженного ребенка, и нельзя было позволять себе впадать в истерику. В конце концов, Аньеза была права — Хильда была его матерью, и если даже отец мог ее ненавидеть, он все равно беспокоился о ней, думал о ней, как бы парадоксально это не было. Да и потом, он же спрашивал о них, пытался узнать правду, но она сама решила ему соврать, что же тогда сетовать на судьбу?

— А как ты? — она заерзала на сиденье, стараясь поймать взгляд отца. — Как ты жил последние два года? Что делал? Что раскопал? — но отец молчал и напряженно вглядывался в дорогу. — Папа?

— Что? — отозвался Эдвард, все же посмотрев на нее. — А, ты о моей работе. Да все как обычно. — он лихо завернул машину, и Мадаленна узнала родную дорогу — они ехали в Стоунбрукмэнор. — Который год копаем все ту же пирамиду, пока ничего достойного внимания Лондонского музея не отыскали. Скучал по вам, все время представлял, как обниму и тебя, и маму. Все хорошо, дорогая. Все, как обычно. — повторил он и снова погрузился в свои раздумья.

— Мы едем домой?

— Только на минуту. — он снова подмигнул ей. — Зато потом навестим нашего с тобой друга, милого садовника. Как он, кстати? Почему не приехал в Лондон?

— У него тоже все хорошо, только иногда давление скачет. — машина снова подпрыгнула, и Мадаленна чуть не ударилась головой о потолок салона. — А насчет Лондона, ты же и сам знаешь, что они с Бабушкой не очень ладят.

— Это да, но я думал, что они как-то смогли наладить отношения.

Хильда не могла наладить отношения в своей собственной семье, что уж говорить о, по ее мнению, каком-то садовнике, который и минуты ее драгоценного времени не стоил. Но и об этом отцу она говорить не стала.

— Кстати, — Эдвард таинственно понизил голос. — Не должен ли я знать о каком-то поклоннике, который одаривает мою дочь цветами?

Мадаленна могла, наверное, смутить от такого вопроса. Могла и покраснеть и сконфуженно махнуть на отца рукой. Все было бы точно так, если бы ее с недавнего времени не начинало потряхивать от одного слова «поклонник», а в ее воображении не всплывало нагловатое лицо Джона, который уверял, что ей следует выйти за него замуж. Ее несостоявшийся ухажер напрочь отбил все желание быть влюбленной, ждать признаний и кататься лунной ночью по реке под звуки любовных баллад.

— Не думаю.

— Как? — он в удивлении посмотрел на нее. — У такой красавицы нет ни одного воздыхателя? Не поверю!

— Ну уж это твое право — верь, не верь. Но я говорю правду. Да и потом, не забывай, что все это время мы жили за несколько миль от Порстмута, а там кроме овец и пастухов никого нет.

— А тебе неприятно общество пастухов?

— Мне все равно, а вот Бабушку подобное окружение унижает.

Эдвард замолчал, и Мадаленна присмотрелась к ровным дубам за стеклом — то ли дело было в неровной дороге, то ли в не самом приятном разговоре, но ее начало слегка укачивать. Она уже хотела откинуться на спинку сиденья и поспать немного, пока они не подъедут к аллее, но Эдвард снова заговорил.

— Стой, а как же этот мальчик?

— Какой мальчик? — подозрительно прищурилась Мадаленна.

— Да ты его помнишь, — Эдвард забарабанил рукой по сиденью. — У него еще отец лавкой владел…

Укачивать стало еще сильнее.

— Джон Гэлбрейт?

— Он самый! — воскликнул отец. — Что он? Разве не хороший парень? Семья у него приличная, да и лавка никогда лишней не бывает, все-таки гарантированный доход.

По спине Мадаленны пополз неприятный холод, так слова отца походили на выверенные, жесткие интонации Бабушки. Ей даже на секунду стало страшно взглянуть на родное лицо — не было ли там вдруг очков в железной оправе и вечной неприязни в глазах? Подтянувшись, она вцепилась руками в подлокотник и постаралась не обращать внимание на неприятную пульсацию в голове.

— Нет. — отрывисто сказала она, и Эдвард недоуменно посмотрел на свою дочь. — Он мне не нравится.

— Не нравится как воздыхатель или даже как друг? — продолжал допытываться отец.

— Никак. — отрезала она.

— Милая, — он внезапно снова затормозил, повернулся к ней и мягко взял ее руки в свои. — Он тебя как-то обидел?

— Не меня.

Бьющаяся в агонии лошадь снова возникла у нее перед глазами, и она быстро заморгала. Пройдет еще несколько лет, но она все еще будет помнить тот предсмертный хрип, который вырывался из глотки бедного животного. Об этом отцу стоило знать, но на этот раз сил не оказалось у самой Мадаленны.

— Я потом тебе расскажу. Обещаю. — она сжала его руку в ответ и постаралась улыбнуться. — Поехали, а то мы не успеем добраться до Лондона вовремя.

— Уже приехали, моя невнимательная дочь.

Мадаленна оглянулась — не могли они так быстро добраться, ей всегда казалось, что дорога до Портсмута занимала целую вечность, а тут так стремительно доехать из Лондона? Но они действительно были на месте, и из-за коричневых веток деревьев виднелись уродливые трубы особняка. Странно, но она совсем не скучала по этому месту. Ей не хватало свежего, острого воздуха, отдающего зверобоем, когда поднимался ветер, не хватало вересковых просторов, когда не было видно ничего, кроме желтого моря, глубоко, бездонного. Она не могла взять и пробежаться по улицам Лондона — все они были маленькими, немного душными. Но она не скучала по белым коллонам, по витражным окнам, которые все еще хранили старые крики — от этого ей хотелось сбежать. Однако они были здесь, и отец, смеясь, распахивал перед ней дверь дома. Их с мамой не было тут всего несколько дней, а Мадаленне казалось, что она входит в склеп, который уже сотню лет стоял необитаемым.

Бабушка так и не приехала к ним в лондонский дом. Каждый день Аньеза звонила в особняк и спрашивала Полли, когда Хильда собрается приехать, и каждый раз старая горничная ничего не говорила, а только боязливо шептала в трубку, что «настроение старой мадам меняется так же быстро, как сентябрьское солнце». Мама даже пробовала позвонить в личные покои Хильды и спросить напрямую, но как только трубку сняли и услышали голос Аньезы, связь сразу прервалась. «Жива и слава богу.» — заключила мама и больше попыток не предпринимала. Мадаленне тоже не хотелось проявлять инициативу, даже ради отца. Но сейчас ей стало жутко — после тех дней вдали от Бабушки она стала еще неприятнее, еще хуже, и она с трудом представляла, как сможет приветливо поприветствовать старуху или еще хуже — обнять.

— Здесь ничего не изменилось. — тихо проговорил отец и дотронулся до кресла Бабушки. — Когда я уезжал, оно стояло тут же.

Мадаленна не могла понять — рад он этому или нет. Она вглядывалась в его лицо, но глаза его были для нее непроницаемыми. Он вспоминал свой собственный мир, в котором, с горечью подумала она, ей места не было. Он вспоминал то время, когда ее не было нигде, ее не существовало. Когда он не знал об Аньезе и жил рядом со своей семьей, которая потом прогнала его. На его месте она ненавидела бы этот дом, сожгла бы его как только представилась возможность и долго-долго смотрела на пепелище. Но при всей своей схожести они не были одним целым. Это стоило признать. Отец бродил будто во сне, касаясь старого пианино, постоянно оборачиваясь, рассматривая каждый уголок. Это был его дом, где когда-то он все-таки был счастлив, и это давало ему сил.

— Разве здесь было не чудесно? — он уселся в Бабушкино кресло и вытянул ноги. — Мы с твоей мамой всегда мечтали, что у нас будет много-много детей, и все они будут бегать по этим коридорам, сметая все на своем пути. Этому дому всегда был нужен звук детского голоса.