В доме стало прохладно, и так же пританцовывая Мадаленна вышла снова в холл к большому камину. Она была одна. Этот дом забрал у нее всех, кого она любила. Отец уехал в командировку, да так там и остался, вечно прикрытый картами и новостями о гробницах. Дедушка зачах и оставил свое сокровище на съедение Бабушке. Аньеза ослабла и не смогла выстоять против оскала Хильды. Филип Смитон умер, и она оплакала его тут. Эйдин, любимый, дорогой, единственный, кого Мадаленна позволила себе любить — ему она закатила такую пощечину, что не могла без смеха смотреть на свою руку, и как такая маленькая ладонь смогла так больно ударить? И, главное, за что? За то, что он ее поцеловал, как она сама этого желала? Во всем был виновен этот проклятый дом, и этот заклятый круг начался именно с него.
Она взяла каминные спички и разложила дрова в камине. Шварканье фитиля глухо разнеслось по комнате и исчезло где-то в Розовой гостиной. Огонь в камине вспыхнул так весело, так жарко, что Мадаленна отшатнулась и улыбнулась. Жар от непотухшего фитиля приятно грел руку, и когда она потрясла спичку, та не потухла. Шершавая деревяшка врезалась ей в руку, она чувствовала, как мелкие щепки царапают ей ладонь, и все равно не могла отвести взгляда от пламени. Маленькое, оно могло натворить так много, исправить все. Огонь всегда создавал новое и разрушал старое. Если голос разума и был, то он все равно затих, когда она зачарованно смотрела на то, как пламя разгоралось все больше от ее поворота руки. Итальянская серенада вдруг достигла своего пика, и отчаяние проступило в голосе главного героя, и она встала с колен. Все началось с этого проклятого дома, все здесь умирали и болели, никто не был счастлив, так зачем все это?
Мадаленна не потушила спичку, когда шла по холлу; не потушила ее, когда зашла в Розовую гостиную. Она передвинула патефон к выходу и проверила — в кармане ли ее портрет. Розовая гостиная. Любимое место дедушки. Место воспоминаний и боли, весь дом был болью, так зачем ему существовать, если можно было построить что-то новое. Нет, она не сходила с ума. Она знала, что будет дальше, она знала, какие последствия это будет за собой нести. Но Мадаленна хотела жить, а не существовать в ряде призраков и воспоминаний. Она хотела любить, чувствовать и знать, что еще сможет побороться со всем, что ей даст судьба и больше не сбежит к своим иллюзиям. Тем надо было сгореть. Фитиль на секунду колыхнулся от ветра, а потом загорелся с новой силой. Мадаленна бросила спичку на розовый ковер, и вспыхнуло пламя.
Она выдвинула с трудом патефон к двери и закрыла ту на замок. На улице была гроза, и синее небо было все разрезано молнией, но Мадаленна не боялась грозы. Она отперла входную дверь тогда, когда пламя вырвалось из Розовой гостиной и выбежало в холл. Дождя не было, был только гром, и в окне появились клочки пламени. Дом скрипел, кричал, он не желал просто так сдаваться. Горели года, когда все Стоунбруки работали на этот особняк. Горели года, когда молотки стучали по белому камню. Горели года, когда белые колонны виделись с другой холма. Горел год, когда Эдмунд Стоунбрук привел сюда красивую женщину с жестоким сердцем. Мадаленна не была внучкой своей Бабушки. Никогда не была и не собиралась становиться. Она была Мадаленной Медичи, Мадаленной Гатри, и когда пламя добралось до окон, игла пластинки вдруг сорвалась, и снова грянула итальянская ария. Мадаленна смотрела на то, как дом медленно пожирается самим собой, и вся усталость, вся мрачность и болезненность слетала с нее. Она снова была собой, она снова чувствовала себя неотравленной. Запаха гари и пепла не было, не было запаха сырой земли. Был только аромат Мадаленны Медичи — магнолий, итальянских магнолий, качающихся на заборе дома. И магнолии были свежи.
Мадаленна протерла рукой портрет и всмотрелась в девушку с рыжими косами, смотрящего на художника так светло и радостно.
— Здравствуйте, миссис Гатри.
