— Вам не кажется, что для сидения на траве немного прохладно?
— Я привыкла к прохладе, сэр.
— И все же, мисс Стоунбрук, — он резко остановился, и Мадаленна присмотрелась к старинной фреске на стене. — Я бы попросил вас так не рисковать своим здоровьем. Мне бы не хотелось терять своего лучшего студента.
Мадаленна угрюмо кивнула и уже хотела пойти в аудиторию, как звонкий голос ее бывшей приятельницы раздался в тишине, и она почувствовала, как раздражение встало у нее в горле.
— Кстати, Мэдди, хотела сказать, — она спрыгнула со скамейки и подошла поближе. — Мистеру Гилберту так понравился мой доклад, что меня отправляют на конференцию в Ливерпуль. Если хочешь, — Эффи небрежно пожала плечами. — Я могу попросить и за тебя.
Мадаленна выпрямилась. Она ошибалась, ситуация становилась не трагичной, а комичной. И если мистер Гилберт мог улыбаться такой девушке как Эффи, то, возможно, он просто был преподавателем и старался исполнять свое дело одинаково хорошо, и каждому относиться объективно. Но голос разума утих так же быстро, как и пробудился, и недовольство в ней закипело с новой силой; она не была каждой.
— Мисс Доусен, я бы попросил вас быть более вежливой со своей коллегой. — в голосе Гилберта прозвучала неожиданная сталь. — Не думаю, что подобная форма общения приемлема.
Волна наконец достигла своего пика, и Мадаленна мрачно улыбнулась. Она не видела лица преподавателя, но могла поклясться, что на его глаза снова набежала тень, и она почувствовала какое-то мстительное удовольствие. Эффи собиралась что-то сказать и застыла с виноватым видом, но Мадаленна махнула рукой и обернулась только тогда, когда уже стояла на пороге.
— Ваш упрек, сэр, не совсем оправдан, ведь именно так сейчас разговаривают самые интеллигентные слои нашего общества. А насчет конференции, поздравляю, Эффи, главное, не забудь, что импрессионисты пишутся с двумя буквами «С».
***
— Гейне — великий романтик! Один из немногих, кто действительно смог посвятить все свое творчество любви и страданиям от нее же. — вещал с кафедры полноватый профессор Беччи. Он тоже был итальянцем, и от этого они питали друг к другу самую искреннюю симпатию. — Но любовь у Гейне всеобъемна. Любовь не только к женщине, как к прекрасному и, стоит признаться, немного жестокому созданию, но и любовь к свету, к жизни, Если говорить о его первом сборнике стихов, нужно упомянуть, что те были посвящены его кузине Амалии, в которую он безответно был влюблен…
Мадаленна всегда любила слушать профессора Беччи, он говорил очень просто и при этом так академично, что ей казалось — она сидит где-то в древнем Риме и слушает своего учителя. Для полноты картины не хватало только белой тоги и полуразрушенного амфитеатра сзади. Но сегодня укусившее ее раздражение подстегивало ее, и от каждого слова она надувалась все больше и больше. Даже Дафни покосилась на нее и отсела на всякий случай к Марку. Мадаленна осталась одна в гордом одиночестве. Все говорили только о любви, будто это было самым важным. Будто Гейне не писал ни о чем, кроме любви. Любовь! Она презрительно фыркнула, когда Эффи еще раз уточнила, что поэт был великим романтиком и чуть не проронила скупую слезу, узнав о его трагичной истории.
— Мисс Мадаленна! — оживился преподаватель, когда увидел ее поднятую руку. — Вы что-то хотели добавить?
— Да, сэр. — она встала с места и постаралась придать тону меньше презрения, ведь последнее, в конце концов, опять относилось к вездесущей Доусен. — Я лишь хотела добавить, что Гейне писал и о любви к стране, и будучи истинным патриотом в своих стихотворениях он воспевал культуру Германии, выступал за равные права, воспевал революцию…
— Значит, он был провокатором? — пропела Эффи.
— Он был честным человеком. — одобрительно кивнул Беччи Мадаленне. — И мисс Стоунбрук верно отметила это. Какое стихотворение вам нравится у него больше всего?
— «Лореляй», сэр.
— Вот оно как? — он задумчиво побарабанил рукой по книге. — И вы его знаете, мисс?
— Да, сэр.
— Тогда я попрошу вас побыть сегодня нашим сборником стихотворений и прочитать нам его. Прошу, мисс Стоунбрук.
Он отодвинулся в сторону, а Мадаленна сначала замялась на месте, но потом дернула рукой и решительно вышла к кафедре. Она редко декламировала на занятиях, хотя многих классиков знала и любила с ранних лет, вечно ей что-то мешало: то косые взгляды однокурсников, которые на деле оказывались обычными, то голос невовремя хрип, и она не могла ни слова сказать. Но сегодня ее что-то подстегивало, и Мадаленна смело села на поставленный стул. Подмигнув в ответ Дафни, она зацепилась ногами за ножки кафедры, руки сложила на груди и посмотрела в самый дальний угол — там стояла корзина для бумаг.
— На оригинале читать, сэр, или на английском?
Профессор удивился.
— Вы знаете его на немецком?
— Да, сэр. На родном языке оно звучит совсем по-другому, так красиво, тонко.
— Ну тогда дерзайте.
Мадаленна набрала в себя побольше воздуха и тихо произнесла первые строчки:
«Ich weiß nicht, was soll es bedeuten,
Daß ich so traurig bin;
Ein Mährchen aus alten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.»
Знакомые слова сами приходили ей на ум, и оставалось только певуче подхватывать их. Мадаленне нравилось это печальное стихотворение о прекрасной золотой деве, поющей волшебные песни и о бедном рыбаке, который заслушался прекрасной песнью и погиб в пучине океана. Печальное, но светлое и жестокое в своей красоте, оно напоминало ей о старинных легендах, когда за истинную любовь люди могли пожертвовать своей жизнью. Парты и студенты медленно плыли перед ней, и она почти видела закатное солнце, голубую воду и высокую скалу, на которой сидела Дева, расчесывала свои золотые локоны и пела что-то вдаль о вечном. Потом пучина разверзлась, и на секунду мелькнул серый плащ бедного рыбака, послышался слабый крик, и… Она снова была на лекции.
— Неплохо. — улыбнулся преподаватель. — Очень хорошо. И как долго вы его учили?
— Да его и вовсе не учила, сэр.
— Как это? — сэр Беччи взглянул на нее из-под очков. — Как вас понимать, мисс Стоунбрук?
Но Мадаленна не врала, она действительно его не учила. Столько раз она слышала Гейне в исполнении мамы, столько раз сама читала эти прекрасные строчки, что те уже жили в ней и просто ждали того часа, когда о них вспомнят.
— Но это правда, сэр. — она поднялась с импровизированной сцены. — Я просто пару раз повторяла его про себя, и в конце концов запомнила.
— И что же, вам для того, чтобы запомнить стихотворение нужно просто его прочитать? — усмехнулся преподаватель.
— Нет, сэр. Сначала запоминается один кусок, так начинает вертеться в голове и днем, и ночью. Потом к нему присоединяется начало, а следом, через несколько часов я могу вспомнить и конец.
— Интересно. — сэр Беччи протел очки и махнул ей, чтобы она садилась. — Только для остальных это вовсе не «просто». Надо будет вас послать на конкурс декламации, вы же там еще не были?
— Нет, сэр.
— И зря. — энергично мотнул головой профессор. — И очень зря, должен я сказать. Я вас запишу в группу, попробуйте, думаю, вам понравится. У вас неплохо получается, немного проглатываете гласные звуки, но это исправимо.
Мадаленна улыбнулась доброму преподавателю и незаметно помахала Дафни. Настроение, как ни странно, после небольшого выступления улучшилось, и даже постная мина Доусен раздражала не так сильно. Занятие закончилось на том, что профессор пообещал на следующий урок принести букинистический том Гете, а ее попросил выучить несколько стихотворений. Снабдив двумя сборниками его лирики, он, слегка подпрыгивая, вышел из аудитории, а Мадаленна устроилась с книгами на каменной скамейке. Во время обеденного перерыва здесь было гораздо больше людей, и даже сильный ветер никого не смущал — все только смеясь бегали за летающими бумажными пакетами для завтрака и затевали шутливую возню, чтобы согреться. Звали и ее саму, Дафни даже предложила сходить всем вместе в универмаг, но Мадаленна помотала головой и отправила свою подругу на долгую прогулку с Марком. И вот тогда, когда она устроилась с раскрытыми книгами, обложившись цветными чернилами и отрывными бумажками, тогда-то она и поняла, как сильно переоценивала свои способности занимать где угодно. Все ей мешало, все никак не давало сконцетрироваться — и веселый джаз из окон музыкального класса, и громкие смешки однокурсников, и ветер, залезающий под длинное пальто, и внимательные взгляды со стороны мистера Гилберта и профессора Беччи. Последний уже направлялся к выходу из кампуса, как внезапно его перехватил профессор искусствоведения, и о чем-то увлеченно заговорил. Сначала Мадаленна старалась не обращать внимания и несколько раз сказала себе, что наблюдать за посторонними очень плохо, но потом она поняла, что остановилась только на третьей строфе «Лесного царя» и постоянно искоса поглядывала в сторону. Это ее рассердило. Никто и ничто не стоило ее внимания, когда дело касалось вечной литературы. Она резко стукнула рукой по колену и принялась вслух читать уже знакомые строки.
