— Мам, ты спишь? — послышался встревоженный шепот. — Мам, что случилось?
Аньеза сильнее засопела, думая, что дочь встанет, но та затрясла ее за плечо, и пришлось открыть глаза.
— Милая, в чем дело? — она усиленно потёрла глаза руками и постаралась изобразить искреннее удивление.
— Ты плакала во сне.
— Правда? — она попыталась подтянуться, но руки подогнулись, и она упала обратно на подушки. Господи, как же она устала. — Что-то я немного заспалась…
— Нет, спи, спи. — Мадаленна накрыла ее пледом и поставила чашку чая на стол. — Я сказала этим горничным не будить тебя до десяти.
— А ты уже в университет? Не рано?
— Нет, — усмехнулась Мадаленна. — Пока я найду туда дорогу… — она уже хотела выйти, как остановилась на пороге. — От отца пока никаких телеграмм не было.
— Он приедет. — помолчав, ответила Аньеза. — Я знаю, это дорогая.
Мадаленна вдруг повернулась лицом к свету, и миссис Стоунбрук едва не вскрикнула, когда заметила, сколько горечи было в глазах ее дочери. Она ждала приезд Эдварда гораздо сильнее, чем можно было предположить.
— Хотела бы я, чтобы он поспешил. — пробормотала Мадаленна и аккуратно вытерла лицо. — Ладно, спи, мама, отдыхай.
Дверь тихо закрылась, и Аньезха успела подумать о том, что дочери стоит сменить этот темно-синий костюм на что-то более элегантное и модное, а потом она закрыла глаза и заснула. Сколько она спала — непонятно. Смутно Аньеза слышала, что кто-то сначала стучал в дверь, потом та почти неслышно распахнулась, и в комнату кто-то вошел. Послышался шепот: «Не разбудите хозяйку!», и она сонно подумала, что наконец-то стала хозяйкой своего собственного дома. И вдруг ее что-то толкнуло, она открыла глаза и села в постели. По спине бегал такой мороз, что пришлось накинуть плед. Это было состояние ребенка перед Днем Рождения; она знала, что ее ждет сюрприз, и чем сильнее была ее уверенность, тем сильнее хотелось оттянуть момент, когда с подарка сорвется упаковка. Она неспеша встала, надела лучшее черное бархатное платье — его Эдвард купил в ателье «Ирфе», потом вставила жемчужные клипсы и набрызгалась с ног до головы «Шанель». Снизу раздавались чьи-то шаги, и Аньеза приложила руку к груди, чтобы унять сердцебиение. Одна ступенька была пройдена, следом за ней и вторая, и вдруг один каблук подогнулся под ней, и она опустилась в руки своего дорогого.
— Здравствуй, любимая. — прошептал Эдвард. — Я рядом.
***
Должен был начаться урок литературы, и Мадаленна пыталась повторять про себя основные особенности лирики Гейне. Во внутреннем дворе никого не было — с утра ветер изменился, и от сурового западного теперь гнулись деревья, а флюгера на крышах болтались из стороны в сторону, как флаги. Большой дуб стал совсем осиротевшим без своих оранжевых и красных листьев и стал напоминать огромный корявый трон, но ей подобная непривлекательность казалась притягательной, и Мадаленна каждую минуту смотрела на то, как угловатые ветви скребли каменные стены университета и бились в окна. Но все это было только игрой ее сознания, она старалась отвлечься от неприятной мысли, которая появилась очень внезапно на занятии по латинскому и никак не хотела исчезать. Мысль была не нова, она и раньше приходила, но с таким же успехом и уходила, а на этот раз противно укрепилась где-то глубоко и заботливо щипала так, что Мадаленне хотелось крикнуть во все горло. Она ненавидела Эффи. Ненавидела ее манчестерский акцент, ненавидела ее красное пончо, которое она каждую минуту кокетливо поправляла, ненавидела то, как она хмурила брови так, чтобы походить на Вивьен Ли. Она многое ненавидела в Эффи, и не сомневалась в том, что ее бывшая приятельница отвечала ей тем же. Но самым главным, что Мадаленна ненавидела в Эффи то, как она разговаривала с мистером Гилбертом. Она всегда была рядом с ним, всегда поджидала его около аудитории и неизменно ждала после занятий. Эффи специально делала ошибки в своих работах, только чтобы преподаватель уделил ей больше времени, чем остальным, каждый день она меняла наряды и брызгалась духами так, что Мадаленне приходилось ходить на занятия по другой галерее. Но что еще было хуже, так то, что Эффи действительно начала учиться и отвечать все доклады, писать все эссе на «отлично». И каждый раз Мадаленна видела ее поднятую руку на каждый вопрос мистера Гилберта, и однажды желание дать учебником по этой руке стало настолько большим, что они с Дафни пересели на первый ряд.
Мадаленна замечала все это и раньше, и тогда это злило и раздражало ее не меньше, но эти чувства стали настолько привычными, что она даже не обращала внимание, а сейчас к ним примешалось что-то новое — зудящее, непривычное и слишком раздражающее. Мадаленна могла понять поведение Эффи, она могла предположить, что той нравился мистер Гилберт, но чего она никак не могла понять — почему этот умный, светлый и мудрый человек улыбался в ответ на дурацкие шутки, давал Доусен дополнительные задания и вежливо поддерживал разговор. Как он мог улыбаться той, которая ничего не понимала в искусстве (а Мадаленна была уверена в том, что Эффи не сможет отличить Моне от Дега), как он мог улыбаться этой противной, вертлявой выскочке почти той же улыбкой, которой улыбался ей, Мадаленне?
Ветер смахнул ее шляпу набок и игриво шлепнул ее по щеке поясом от пальто. Она поняла, что говорила сама с собой, но вокруг было ни души, и она только сердито встряхнула учебник по литературе и посмотрела туда, откуда совсем недавно донесся взрыв хохота. Эффи снова разговаривала с мистером Гилбертом, в руках она держала какую-то тетрадь, а он стоял, скрестя руки на груди, и кивал головой. Что-то болезненно укусило Мадаленну, когда она увидела, как преподаватель поднял упавший лист бумаги отдал Эффи. Та сразу же улыбнулась и смахнула непослушную прядь рукой. Так не должно было быть, крикнула про себя маленькая итальянка, он не должен был разговаривать с этой пустышкой, не мог всерьез слушать ее с таким видом, будто ему действительно было интересно, и, главное, ей самой не должно было быть так больно. Резкий ветер сорвал с ее головы шляпу и понес по камням, а Мадаленна захлопнула учебник и уселась на холодную траву. Что-то происходило в ней, что-то менялось, и она не могла понять, что именно. Какая-то тихая радость росла в ней с каждым днем, а потом вдруг вспыхивала, и на нее находил такой восторг, что она сама не знала, куда ей деться с внезапной улыбкой и горящими глазами. Аньеза все понимала, все замечала, но ни слова не говорила, и ее обыкновенная загадочность сменилась вдруг отчужденностью. Мадаленне было не к кому податься, некого спросить — что с ней происходит. Не было никого, кроме мистера Смитона. Он отказался приехать к ним домой, зато провел целый час, замечательно беседуя с Хильдой. Она оба оплевали друг друга ядом, и Мадаленна, держа вторую трубку, старалась громко не смеяться после того, как старый садовник галантно пообещал привезти в дом Бабушки две телеги с Венерой Мухоловкой и обставить этими цветами всю спальню. Мистер Смитон оставался ее последней надеждой, и чем скорее она к нему приедет, тем лучше.
Мадаленна быстро встала и не сразу заметила, что мистер Гилберт вдруг оттолкнулся от колонны и наспешным шагом направился к ней. В руках у него была ее шляпа, но что еще хуже — он улыбался. Ей с большим трудом удалось принять невозмутимое выражение лица, но когда она увидела смеющуюся Эффи, то почувствовала, как правый глаз задергался, а все неприятные слова того гляди и могли вырваться наружу. Она и так не питала симпатии к Доусен и заставляла себя сдерживаться и не говорить всего того, что она о ней думала, но никогда не хотела выговорить ей всего так сильно, как сейчас.
— Мисс Стоунбрук. — послышался голос мистера Гилберта. — По-моему, это ваше.
— Спасибо, сэр.
— Какая яркая шляпа. — он повертел ее в руках, и она поняла, что профессор улыбался. — Никогда не понимал, как из маленького куска ткани можно создать такой шедевр.
Он протянул ей помятую шляпу, и Мадаленна, не глядя, засунула ее в сумку. Она знала, что Эйдин наблюдал за ней, но не могла даже и посмотреть на него, ведь тогда, она точно это знала, обязательно бы вырвалось: «Как вы можете общаться с ней?» Мадаленна привстала с травы, и, сухо кивнув на протянутую руку, пошла к галерее. Мистер Гилберт шел за ней, она видела, как на ветру развивалось его пальто и иногда взмывал в воздух шарф.
