«Я всегда буду рядом с тобой.»
Свадьба была скромной. Мать Эдварда отказалась принимать ее в свою семью, отказалась дать хоть сколько-то денег на венчание, и Фабио с Марией решили все устроить прямо тут, в Сиене. Эдвард был в восторге. Беатриче отдала ей свое платье — оно было не новым и пахло лимоном и иланг-илангом. Аньеза долго смотрела на него, все думала, скольким поколениями Медичи оно принесло счастье. Но мысли были невеселыми, и лунной ночью она отмахнулась от них и накрылась тонким покрывалом — оно должно было лежать на ее волосах все время брачной церемонии. Через тонкий фатин просвечивали ее рыжие волосы, словно ткань была вся в позолоте. Она помнила, как Эдвард позже целовал каждый локон, держал ее лицо в своих руках, и ей казалось, что она умрет от того счастья, которое ей послали. В тот день птицы пели по-особому сладко, луна светила слишком ярко, а песни лились так звонко, что она сама танцевала больше всех. Мадаленна родилась в феврале, в самом конце зимы, за день до того, как мог начаться високосный год. Девочка была красавицей, с большими глазами, со светлыми волосами, но такая насупленная, что молодые родители покатились со смеху, когда увидели серьезное выражение малышки и ее сведенные брови. Аньеза наивно полагала, что в будущем малышка станет улыбаться, будет смеяться, но с каждым годом улыбка исчезала, но это было потом. А сначала они ездили по Европе, кутили и были неприлично счастливы. Им никого не было нужно, кроме своей семьи — только они и Мадаленна. Аньезу было начало мучить чувство вины, но Мария только улыбнулась и поцеловала в лоб — мама все всегда знала. Они жили в Париже, в небольшой квартире, с уютным двориком, откуда доносились песни шарманщика, и с балкона им приветливо сверкала Эйфелева башня, потом они переселились в Мадрид, и Аньеза все время смеялась над быстрой испанской речью, они даже побывали в Америке — в оглушительном Нью-Йорке, где огни гасли в десять утра, а спиртное лилось рекой все часы. Этот город был безвременным, там не было Сухого закона, не было «Черного Четверга», все жили как хотели, и звезды медленно спивались в ослепительном блеске своих платьев, украшенных фальшивыми бриллиантами. И потом пришло время Англии. Когда они приехали в поместье Стоунбрук, брови снова сошлись на нежном лице Мадаленны в одну линию, а на лбу появилась одна морщинка — тогда, в первый день, когда Эдвард уехал, Аньезе казалось, что она сойдет с ума, так грустная Мадаленна напомнила ей маленькую дочку, которой Аньеза желала только лучшего. Она даже думала отравить и себя, и ребенка. Тогда ее спас Эдмунд, милый, добрый отец Эдварда. «Добрый деда» качал Мадаленну на руках, рисовал веселые картинки, гулял по полям до спортивной площадки, занимался математикой. А потом его не стало.
«Дождись меня, я умоляю.»
Мадаленна тогда постарела. Не повзрослела, а состарилась. Что-то погасло в ней, взгляд потускнел, а улыбка появлялась только тогда, когда она была рядом с мистером Смитоном. Поначалу Аньеза ревновала, считала, что ее дочка должна искать утешение только у своей матери, а потом она услышала, как ее малышка плакала, плкала навзрыд, затыкая себе рот подушкой, чтобы никто не услышал ее слез, ее страдания. Аньеза хотела подойти к Мадаленне, хотела обнять, качать из стороны в стороны и шептать, что все будет хорошо. Но не могла. Потому что сама она уже давно не верила в то, что все будет хорошо, потому что не к тому готовила ее жизнь, когда она бежала из солнечной Италии. Аньезе было двадцать семь, они пережили войну, когда Мадаленна закрывала своими маленькими руками ушки и молчала, хотя матери было легче слышать ее крик — так бы она знала, что та еще точно жива. Они пережили многое, они справились со многим, но с Хильдой она справиться не могла. Эта старуха отбирала все живое, что было. Она питалась страданиями, она ненавидела и свою невестку, и свою внучку и каждый день говорила о том, что выкинет из дома, как только представится такая возможность. Потом Мадаленне исполнилось десять лет, и кровожадность старой миссис Стоунбрук переросла во что-то маниакальное — она предложила стать своей внучке обычной прислугой в доме. Хотя «стать» было неверным словом, Хильда поставила их перед фактом — либо так, либо пусть они уходят куда глаза глядят. Аньеза так и хотела поступить, но ее дочь удержала ее руку в своей и мрачно кивнула в ответ.
«Я буду ждать тебя столько, сколько нужно.»
Аньеза знала, что Мадаленна скучает по отцу, она знала, как та сильно его любит, и от этого отсутствие Эдварда становилось еще невыносимее. Она ждала каждый день заветного щелчка, но внутри все было гулко, там была пустота. Иногда по спине все-таки прокрадывался заветный мороз, и она бросала все дела и приникала к окну в надежде, что за высокими деревьями появится знакомая фигура. Временами она бросала все свои дела и бежала сразу до пристани, бежала в знакомые объятия. Аньеза знала, что Мадаленна осторожно следовала за ней, знала и то, что могла, обязана была взять ее с собой, но ничего не могла с собой поделать. На какое-то время ей нужно было почувствовать, что Эдвард только ее, как и прежде, а дальше пусть трава не растет.
«Я рядом, родная.»
Мороз пробежал по ее спине, и Аньеза отшатнулась от окна. Там, на сером лондонском небе уже светало, медленно гасли фонари, а на соседней улице все чаще звякали люки под колесами автомобилей и автобусов. Значит, она просидела всю ночь около окна. Может она спала, а может грезила наяву — о прошлом, о настоящем. Эдвард всегда возвращался, и она всегда чувствовала это заранее, но с каждым его приездом щелчки становились все слабее. Она не теряла его, подобная связь не могла просто так разрушиться, но что-то подтачивало ее, и это не давало Аньезе покоя. В комнате напротив раздался звонок будильника, и она услышала, как под Мадаленной скрипнула кровать. Ее девочка всегда вставала слишком рано, не позволяла себе отоспаться, сколько ее душе угодно. Мадаленна говорила, что того требовало ее расписание, но Аньеза знала, что дочка просто боится спать — ночные кошмары преследовали ее с пяти лет. Миссис Стоунбрук все надеялась, что ее дочь найдет себе друзей, тех, кто сможет ее понять, но с каждым годом становилось ясно — из сверстников ее не смог бы понять никто. Слишком взрослым оказался тот мир, в котором она стала жить, слишком часто смерть стала вмешиваться в их планы. А молодежи совсем не нравились задумчивость и легкая печаль. А Мадаленна никак не успевала стать веселой и счастливой. Все происходило не ко времени. Аньеза тихо, чтобы доски пола не скрипнули, подошла к своей постели и осторожно легла — знала, что ее дочь зайдет проверить, спит ли она. Закинув руку за голову, Аньеза прислушивалась к приглушенным звукам за стеной — Мадаленна быстро встала с кровати, подошла к столу, уронила несколько учебников, и вслед за этим послышалось сдавленное ворчание. Она всегда хотела хорошего будущего для своей дочери, хотела чтобы та ни в чем не нуждалась, чтобы каждый день был лучше прежнего, и ее девочке не приходилось бы думать о том, как прожить следующее утро. Она хотела быть хорошей матерью, и каждый день уверенность, что она что-то сделала не так только укреплялась. Аньеза гордилась Мадаленной, гордилась ее хваткой к жизни, ее умом, тем, что она сама смогла поступить в университет и зарабатывать себе на жизнь. Но она понимала, что сама чего-то не отдала когда-то дочери чего-то очень важного. Чего-то, что не заставляло ее улыбаться человеку, который был старше в два раза. Нет, она знала, что Мадаленна была благоразумна, как никто в этом мире, и ей нравился мистер Гилберт, искренне нравился, но она понимала, что на ее девочку медленно приближалось то, от чего она бы не смогла защитить, и это рвало Аньезу пополам. Хотя, она закрыла глаза и закинула руку на подушку, когда она в последний раз это делала.
«Я рядом, родной.»
Дверь медленно распахнулась, Аньеза посильнее зажмурила глаза и отвернулась к стене, чтобы Мадаленна не разгадала все ее притворство. Она думала, что ее дочка подойдет поближе, начнет вглядываться в ее лицо — она сама всегда так делала, но та лишь только налила новой воды в стакан, зашторила окно и расправила одеяло. Слезы закапали на белый пододеяльник, оставляя серые следы, и Аньеза почувствовала, как Мадаленна присела на край кровати. Она никогда не защищала свою девочку так, как надо. И пусть время детства прошло, она все равно встанет за спиной своей девочки и не отойдет до тех пор, пока сама не поймет, что пора.
