Эйдин Гилберт вполне мог быть частью этого мира — с его ироничной улыбкой, словно он над всеми смеялся и не думал этого скрывать, с его тонкими, немного хищными чертами лица, которые, наверное, привлекали многих, если не всех. И все же было в нем отличное от всех, что-то неприкаянное — смеялся он над всеми, и себя не обходя стороной, а лицу не позволяло стать совершенным постоянная скука и скрытая печаль. Тень изредка ложилась на его лицо, и тогда он становился слишком серьезным, слишком строгим, и не позволял себе минутной слабости — поговорить открыто, честно, искренно. Но оно и было понятно — какая честность могла быть в этом мире, где все опошлялось, а вульгарность была обычной мерой шутки. И когда этот человек появился на пороге кухни, Мадаленна не смогла его прогнать. Прогнать можно было чужого незнакомца, а мистер Гилберт таковым не был. Стоило ему шагнуть в скромный мир, где из веселья было только мытье посуды и вечерние прогулки по саду, как все сомнения отпали. Этот человек понимал ее и принимал, его можно было пустить в этот драгоценный мир, и не опасаться того, что на ее сокровища насмешливо посмотрят, сломают, а потом небрежно отбросят в сторону. Нет, он на удивление отлично ее понимал, и, осторожно предположила Мадаленна, и она могла его понимать. Мадаленна слушала его рассказы, прислушивалась к его голосу — мягкому, низковатому, — и понимала, что ей доверена большая ответственность — общение с умным и мудрым товарищем. И странное счастье охватило ее, увидев восхищение в его взгляде, когда он пришел в ее сад. Мистер Гилберт, преподаватель сэр Эйдин Гилберт, не мог быть больше чужим человеком, и невольно, она еще это не до конца поняла, он занял особое место в ее душе. С другим знакомым Мадаленна бы еще подумала — вдруг что-то изменится, вдруг знакомство прервется, и от прежнего товарища останется только тень. Но с мистером Гилбертом «вдруг» не могло случиться. Он доказывал это не раз и не два, и наконец она это приняла.

Мадаленна перегнулась через перилла и постаралась представить, что Джон скажет ей. Но воображению было не особо где можно разгуляться, она и так знала все его слова. Он скажет, что не контролировал себя, то он презирает себя, и что он не смеет показаться Мадаленне на глаза. Все это уже было знакомо ей, и Мадаленна с облегчением вздохнула — какое счастье было для нее знать, что она никогда не выйдет замуж за этого человека. Джон был чужим. Она и раньше видела это его в глазах, в его поведении, в его поступках, но тогда Мадаленна считала, что со временем это может измениться. Теперь надеяться на это было не к чему; теперь Джон был обычным знакомым, мальчиком из соседней лавки, который редко играл с ней на ветках высокой яблони, а потом по ошибке вдруг захотел жениться.

Мадаленна быстро сбежала по ступенькам, и Джон обернулся на звук ее шагов. Он всегда одевался безукоризненно, но немного щеголевато — не мог прожить без того, чтобы не приколоть к черному пиджаку яркий цветок или обвязаться цветастым галстуком. Мадаленну это всегда смешило, но чем старше становился Джон, тем аляпистее становились его «бабочки». Она остановилась на нижней ступеньке и ждала, когда он начнет разговор, но Джон, как и следовало ожидать, мялся на месте и перекладывал из рук в руки огромный букет цветов. Розы. Мадаленна говорила ему, что она их терпеть не может, но это всегда проходило мимо его ушей. Сто и одна розовая роза — красивый жест, кричащий о любви, преданности и о чем-то еще, Мадаленна не так хорошо помнила язык цветов.

— Здравствуй, Джон. — она кивнула ему, и он вздрогнул. — Что-то случилось?

Джон метнулся к креслу, потом к двери, и вдруг остановился посреди комнаты, словно не понимая, где он очутился. Он никогда прежде не бывал в этих покоях, куда более скромных, даже его дом самый близкий к городу и то был поярче. Разочарование; бедный Джордж был разочарован, он все никак не мог понять, куда делась та роскошь, то величие и богатство дома Стоунбруков. Оценивающий взгляд все перебегал с простой мебели на строгое платье Мадаленны, но заметив, что за ним наблюдают, Джон выпрямился. На глаза легла тень, и новая маска сама по себе опустилась на миловидное лицо. Джон внезапно оказался рядом с ней и схватил ее за руку, в его глазах блестели слезы.

— Мадаленна, я идиот. И не возражай, прошу тебя!

Мадаленна и не собиралась возражать, но ради приличия мотнула головой и попыталась выдернуть руку. Однако у безутешного Джона хватка было сильной. Он тряс головой, что-то бормотал, но она не могла разобрать ничего, кроме только фраз про совесть, эгоизм и какое-то наваждение. Ее запястье все так же было крепко сжато, и она почувствовала, как на кожу капнуло что-то теплое — слеза, Джон плакал. Мадаленна было удивилась, и хотела сказать что-нибудь утешительное в ответ, но от обильно капающих слез вдруг подозрительно запахло ментолом, и она едва не рассмеялась. Зря Джон пошел учиться на экономиста, сцена потеряла великого артиста.

— Мадаленна, я только сейчас смог найти силы прийти к тебе, мне было очень стыдно. Очень стыдно.

— Я знаю, Джон.

Она действительно знала. Знала каждую реплику, которую Джон, как добросовестный актер, подкинул бы ей дальше. А она, как честный партнер, должна была поймать удобные слова и придумать еще более прекрасный ответ. Но ей больше не хотелось участвовать в этой постановке — театр был старым, декорации разваливались, а актеры, казалось, начинали откровенно фальшивить.

— Я не знаю, что на меня тогда нашло, я… Я… Я просто идиот, Мадаленна!

— Ты это уже говорил.

— Правда? — он с удивлением посмотрел на нее, но ее лицо было бесстрастным. — Извини, Мадаленна. Ты когда-нибудь сможешь меня простить?

— Джон, я давно тебя простила.

Это была правда. Она простила ему этот поступок, но вместе с прощением исчезло и последнее расположение. Мадаленна могла простить его стремление заработать, могла простить и его испуг, смешанный с яростью, но вот понимать и принимать подобное она не желала. С Джона слетела последняя маска, которую она и сама умудрилась когда-то на него надеть. В этом не было его вины, она сама поверила словам Бабушки, и как бы не уверяла себя, что выйдет замуж только по своему собственному решению, начинала медленно представлять Джона в качестве своего мужа. Это было ее самой большой ошибкой, и больше повторять она ее не собиралась.

— Значит, ты не сердишься на меня?

— Нет.

— Точно?

— Точно, Джон.

— Клянешься?

— Да, если эта глупая игра прекратится.

Джон просиял и хотел обнять ее, но от такой наглости Мадаленна дернулась в сторону, и его руки застыли в воздухе. Джон с досадой одернул на себе пиджак и протянул ей букет. Она отгородилась от него вазой и принялась неторопливо ставить цветы в воду. Часы пробили полвосьмого вечера, но он вовсе не стремился уходить, наоборот, пытался найти себе удобное кресло, но ни одно не подходило ему.

— Мэдди, а у вас что, ремонт? — как бы ненароком спросил Джон, устраиваясь на большом диване.

— Нет, с чего ты взял? — пожала плечами Мадаленна.

— Ну, — замялся Джон. — Вы всегда вроде бы жили в другом крыле дома, не тут… Нет, — встрепенулся он под ее тяжелым взглядом. — Тут очень мило… Диванчики, столики… — Джон откашлялся и погладил подушку. — Очень по-домашнему. Но разве…

— Нет, Джон, в том крыле всегда жила Бабушка, мы с мамой живем тут. Если тебе не нравится, то можешь перейти в Зеленую гостиную и подождать меня там, Фарбер тебя проводит. Но мне кажется, что для гостей уже довольно поздно.

Она не старалась говорить приветливо и добродушно. Джон был чужим человеком, и ей хотелось как можно скорее избавиться от него. Даже было бы лучше, если бы он перешел во владения Хильды, там бы их беседа была куда более содержательной, но сейчас одно его присутствие раздражало ее, и она искала предлог, под которым можно было его выгнать. Но Джон как будто бы и не замечал холодности ее голоса. Он вдруг выпрямился и принялся теребить бахрому.

— Мэдди, я знаю, что я не вовремя, но я пришел, чтобы поговорить с тобой.