— Миссис Стоунбрук, — услышал он голос одного из официантов. — Тут есть счета…

— Нет, нет! — запротестовала Хильда. — Даже не смейте меня отвлекать от гостей! Все к моей внучке… Мадаленна!

Послышалось легкое шуршание платья, и немного уставший голос ответил:

— Да, Бабушка.

— Разберись с официантом. А потом обязательно зайти на кухню и посмотри, что там Полли. И еще…

— Я все помню, Бабушка.

В двери показалось красное платье, и Эйдин снова присел, расшнуровывая второй ботинок. Хильда Стоунбрук величественно выплыла из столовой, он успел заметить спесивое выражение лица, и поразился тому, как то быстро сменилось сладким, стоило старухе увидеть своего гостя. Эйдин быстро улыбнулся в ответ, надеясь, что презрение во взгляде было не слишком видно. Он уже сталкивался с подобными дамами. Линда как-то захотела разыскать свою сбежавшую мать, но встреча закончилась неудачно — бывшая миссис Кларк смотрела на свою дочь как на нечто непонятное и неприятное и только на секунду прикоснулась губами к щеке дочки. Он потом долго успокаивал свою Линду, пока она плакала как ребенок.

— Мистер Гилберт, пойдемте со мной, я вас провожу. — она уже хотела подхватить его под руку, но он не встал со своего места и все так же улыбался.

— Прошу прощения, миссис Стоунбрук, боюсь вам стоит найти другого галантного кавалера — у меня слегка запутался шнурок.

— О, так обратитесь к Фарберу, нашему дворецкому! Я могу вас проводить, — старуха покосилась в другую сторону — из Зеленой гостиной отчетливо слышался смех.

— Не стоит. — церемонно поклонился Эйдин. — Я не смею отрывать вас от роли хозяйки. Справлюсь сам.

— Прекрасно! — просияла старуха. — Тогда вам стоит повернуть направо и идти до конца коридора.

Гилберт кивнул, и, увидев, что старуха скрылась за поворотом, наконец выпрямился. Определенно, надо было почаще выхолить играть в футбол, иначе такими темпами года через два он станет самым настоящим деревом. Эйдин покрутил руками, согнул и разогнул спину и наконец выпрямился. Со шнурками все было в порядке, но возвращаться обратно в шумную компанию ему совсем не хотелось. Снова слушать очередные сплетни, терпеть разговоры про Линду и Джонни… Нет, он поморщился и осторожно заглянул в столовую, еще несколько часов такого ужаса он не вытерпит. А если еще и начнутся танцы, и его пригласит Адриан или кто-нибудь, похожая на нее, он и вовсе предпочтет выпрыгнуть с балкона. Он тихо зашел в столовую, но никого, кроме снующих официантов не было. Шуршание платья и слабый аромат лимонной вербены все еще невидимо присутствовали тут, но самой Мадаленны не было. Гилберт остановился посередине холла. Все было в дереве и в мраморе. Мраморный пол, деревянные панели; мраморные вазы и деревянные стулья; мраморные аквариумы и деревянные двери — все гасило звуки, и казалось, что человек заперт в чем-то глухом и непробиваемом. Вокруг стояла тишина, и изредка из-за толстых стен доносились взрывы хохота. Нет, не туда ему хотелось попасть. Он одернул на себе пиджак и направился вглубь дома. Может быть, его и могли посчитать невежливым гостем, но в конце концов у него было веская причина — попросить новые шнурки.

Он шел по длинному коридору, но стены становились еще темнее и аляпистее — на каждой висели какие-то вышивки, выцветшие, подписанные то неуклюжей детской рукой, то дрожащей старческой, медные таблички, сообщавшие о каком-то важном госте, ночевавшем тут триста лет назад, старые картины, в основном только пейзажи. Эйдин остановился около одной — это оказался подлинник пейзажа Тернера. Немного блеклый корабль выплывал из сероватого рассвета, и на вершине скалы сиял маяк. Вечный знак хорошего будущего; он кричал, что еще не все потеряно. Гилберт вдруг припомнил, что Мадаленна рассказывала о выброшенной на задний двор картине, которую потом она подобрала и с тех пор не могла жить без искусства. Он присмотрелся; картина была в дорогой рамке и стекло было чистым, блестевшим. Может быть, для нее этот пейзаж был действительно маяком. Иначе как прожить в этом мире?

Он шел дальше, но коридор никак не заканчивался, и сотни комнат манили к себе открытыми дверями. Из некоторых пахло дорогими духами — тут кто-то собирался остаться на ночлег, из некоторых — пылью и чем-то старым, но ни в одну из них Эйдин не заходил. Это было бы совсем грубым нарушением правил хорошего тона. Он уже хотел повернуть обратно, когда коридор вдруг закончился большой дубовой дверью. Из тонкой щели бился свет, и он осторожно взялся за дверь, опасаясь, что та заскрепит, и он потревожит невидимого хозяина, который все еще обитал тут. Но дверь не закрипела и легко поддалась. Он прикрыл ее за собой, а когда повернулся, ему показалось, что он попал в совершенно другой дом — старый коттедж, где-то на берегу его родного залива. Тут все было другим, словно кто-то присоединил два разных здания друг к другу. Все было как в приличном доме, но здесь веяло из каждого угла теплом и уютом, и не было начищенного серебра, мраморных пастушек и удушающего красного дерева. Светло-сливочные стены приятно гармонировали с темноватой мебелью, на верх вела винтовая деревянная лестница, а из глубины пахло чем-то вкусным. Озираясь, он вышел в очередной коридор, и, толкнув дверь, очутился в светлой комнате. Это была кухня. Тут пахло ровно так же как в его родном доме — немного жареным картофелем, немного речной водой в вазах и сладким пирогом. Его воспоминаниям хватило этих запахов, и в голове сразу возник образ мамы в сухом переднике, который отдавал лавандой и тестом, а где-то недалеко от отца сидел Джеймс — вечно веселый, подтрунивающий. Его не хватало, и иногда внезапное желание позвать брата по имени и рассказать о своем дне возникало так внезапно, что он едва успевал себя одернуть. Прошло больше двадцати лет, но ему все еще казалось, что это было совсем недавно. Эйдин вздохнул и решительно повернул ручку двери, но сзади послышались шаги.

— Сэр?

Он обернулся. Мадаленна была все в том же платье, но вокруг талии был обернут цветной фартук с вышитыми цветами, а рукава были закатаны, словно она что-то готовила. Вероятно, он вторгся в чье-то личное пространство, вероятно, у него не было на это никакого права. Эйдин приготовился выслушать гневную отповедь о том, что не стоит залезать в чужие комнаты и раскрывать чьи-то секреты, и в голове машинально начали крутиться отговорки, будто ему снова было три года, его поймали на краже маминого пирога с поличным, он разбил банку с вареньем… Но ему же не три года, приосанился Гилберт. Он вполне уважаемый джентльмен, профессор… Который залез в чужую кухню, и, к своему стыду, совершенно не хотел оттуда уходить. Но Мадаленна не сердилась; в глазах было что-то теплое, она почти улыбалась, и Гилберт вдруг вспомнил про шнурки.

— Здравствуйте, мисс Стоунбрук. Я искал вашего дворецкого.

— Фарбера? Что-то случилось с гостями?

— Нет, что вы, — улыбнулся Эйдин. — Просто у меня порвались шнурки, и ваша бабушка сказала, что он может мне дать новые.

Энтузиазм угасал с каждым словом под внимательным взглядом Мадаленны, и в конце он снова почувствовал себя провинившимся ребенком. Только на этот раз ему было семь лет, и он пытался найти оправдание тому, что принес в школу белку. Но внимательный взгляд мисс Стоунбрук все теплел, и он увидел, как в глубине появились веселые огоньки. Она внезапно рассмеялась, и он улыбнулся ей в ответ.

— Вы не умеете врать, сэр.

— Врун из меня никакой, я согласен. Просто я искал предлог сбежать из гостиной, но я не хотел вам мешать, поэтому ухожу.

Он уже открыл дверь, когда Мадаленна внезапно воскликнула:

— Что вы, сэр, я вовсе вас не прогоняю! Можете остаться, если хотите. Присаживайтесь. — она пододвинула стул, и он заметил, что на сиденье лежала красивая вышитая подушка.

По всем правила хорошего тона в свете он не должен был соглашаться и был обязан ретироваться немедленно, но, с другой стороны, по правилам хорошего тона он не должен был даже и заходить на кухню. Да и потом, махнул рукой Эйдин, высший свет и хороший тон были антонимами, и никто в здравом уме не стал бы следовать этим правилам. Он захлопнул дверь и с удовольствием присел за стол. Кухня действительно была прелестной — в меру большая, сошедшая словно с иллюстрации к «Сельскому дому». На деревянном полу повсюду были разбросаны коврики из лоскутов, над фаянсовой раковиной болтались медные кастрюли, ковши и соусники, а на подоконнике аккуратно свернулись светло-зеленые миткалевые шторы. Все здесь дышало спокойствием и теплом, даже на полке над камином было спрятано несколько книг. Все располагало к уютным беседам и неспешным мыслям, и под пыхтение чайника на плите хотелось размышлять только о чем-то приятном.