Отбросив телефон в сторону, Мадаленна оперлась о туалетный столик и выдохнула. Так распускать себя — невозможно, еще чуть-чуть, так можно и с ума сойти. Всем людям суждено остаться в одиночестве — это непреложный закон мира, и нельзя так воспринимать все потери. Она ведь уже теряла до этого любимых, как бы цинично это не звучало, Мадаленна должна была привыкнуть к этому процессу. Тяжело дыша, она вышла в ванную и умылась холодной водой. Из отражения на нее глядела странная девушка — такой себя она еще не видела. В лице появилось нечто чужое, глаза смотрели не так угрюмо, но во взгляде появилась непонятная пустота, и как бы она не старалась придать лицу осмысленное выражение, ничего не получалось. Чем больше она смотрелась в свое отражение, тем ненавистнее оно становилось, и Мадаленна брызнула в стекло водой. Зеркало затуманилось, зеркальная Мадаленна расплылась. Надо было успокоиться, невозможно, чтобы каждая мелочь так сильно выбивала ее из колеи. Она приложила руки к щекам и почувствовала, каким горячими те были. Она вся была как кумач. «Не хватало только еще разболеться!» — прикрикнула на себя она и повернулась спиной к зеркалу. Платье было из белого тюля, с пышным бантом сзади и целым рядом пуговок сзади; как раз с этими пуговицами у нее не получалось и справиться. Промаявшись несколько минут, Мадаленна растерла успевшие затечь руки и посмотрела на часы — было полшестого вечера, оставалось прождать как-то еще тридцать минут.

Если бы она только могла как-то доказать свои чувства, если бы она могла хоть как-нибудь объяснить, что она чувствовала по отношению к этому чудесному человеку, и сколько всего он для нее сделал, тогда бы все было иначе. Но если бы Мадаленна принялась говорить, разговор получился бы сбивчивым — она от волнения могла и пары слов не связать, а если бы она приготовила монолог, то все стало бы напоминать театральную мелодраму. Нужно было как-то объясниться. Мадаленна судорожно ходила по комнате, постоянно смотря на часы и вдруг остановилась у письменного стола. Письмо! Конечно, она могла ему написать письмо. Их корреспонденция прекратилась с того момента, как они очутились в Италии, но ничто не мешало возобновить ее. Бумага нашлась не сразу, и в процессе она порезалась перочинным ножиокм, но даже не обратила внимания на боль и только приложила палец к губам, чтобы кровь не испортила белый лист. Слова садились на ровные линии сами по себе, Мадаленна ни разу не задумалась о том, что написать; она так и не села за стол, стояла, оперевшись о крышку бюро и быстро писала. Строчки выпрыгивали друг из-под друга, но она только шептала что-то себе под нос и не поднимала головы от бумаги. Когда часы пробили шесть вечера, Мадаленна выпрямилась и непонимающе посмотрела на дорогу — такси уже стояло у дома. Внезапное чувство одиночества задело ее, и она вдруг поняла, что одна в большом доме, что впервые в жизни она никому не нужна, даже Хильда не надрывалась на третьем этаже, выкрикивая ее имя. Но Мадаленне не было грустно и тоскливо; сама не замечая того, она перешла в то состояние, когда одиночество становилось затворничеством, и все люди начинали раздражать. Она вполне была готова запереться в этом доме навсегда, задернуть портьеры и жить так, как будто уже была и замужем, и успела овдоветь, будто все, что могло с ней случиться, уже случилось.

— Мисс Мадаленна, автомобиль ждет у входа. — послышался голос Фарбера.

— Спасибо. — ответила она.

И прислугу она тоже могла отпустить. Ей вообще не был нужен никто, кроме одного человека. А если она не могла быть рядом с ним, то предпочла бы и вовсе остаться одной. Мадаленна почти вышла из комнаты, когда вспомнила, что пуговицы на платье так и не застегнулись. Постояв у шкафа, она взяла мамин палантин из кашемира и накинула его на спину.

На улице было достаточно прохладно, но возвращаться за пальто Мадаленна не стала. Она быстро проскользнула в салон и уселась на кожаное сиденье. Адрес, наверное, сказала при заказе Фарбер, потому что машина сразу повернула в правильное направление, и ей оставалось следить за медленно проезжающими перед ней домами. Когда Мадаленна уезжала из Англии, вечер начинался еще в четыре вечера, и она постоянно жила в вечных сумерках. Теперь наступил апрель, и в шесть вечера даже еще и не темнело. Под белыми облаками синело небо и неспеша начинало наливаться розоватым, на западе города горизонт стал совсем светлым и напоминал цвет спелого персика. Прилетавшие стрижи пели свою привычную песню, и она, открыв окно, высунулась наружу. Такси мягко подкатило к университету, и Мадаленна, расплатившись, вышла наружу. Главное, ей надо было помнить, что здесь она была обычной студенткой, а мистер Гилберт — ее профессором, и больше между ними здесь ничего не было. Линда имела право вести себя как угодно, но только в стенах университета, дальше ее власть не распространялась. Мадаленна поправила палантин и неспешным шагом вошла в каменные коридоры. Собрание должно было проходить в библиотеке, и она услышала громкие голоса еще до того, как вошла в арку.

Она сразу увидела Эйдина, но не вошла в библиотеку, а остановилась на пороге. Там толпилось много людей, и ее в тени не заметили. Гилберт был действительно в своей стихии, он рассказывал о концепции фламандского искусства, и в глазах у него было столько энергии, столько увлеченности, что Мадаленна сама не заметила, как улыбнулась. Ей было приятно видеть, как этот талантливый человек не растрачивал зря свое предназначение, а делился с ним всеми. «И этого ты собираешься лишить его?» Голос в голове возник внезапно, и Мадаленна почувствовала, как холодная дрожь пробила ее; палантин не спасал от вечерней прохлады. Около него появилась Линда; сияющая Линда, счастливая Линда, и она вся выпрямилась, ожидая удара. Миссис Гилберт не видела ее, но наверняка знала, что она где-то здесь, и поэтому она так крепко обнимала Эйдина и так доверительно шептала ему на ухо. Он, правда, каждый раз холодел и смотрел по сторонам, а Мадаленна сразу уходила в тень.

— Молодец Гилберт, — сказал кто-то рядом с ней. — Как он вообще без своей работы только жил?

— Ему ее заменяла жена. — усмехнулся другой в ответ.

Это было невозможно! Мадаленна с отчаянием посмотрела на двух говоривших, но те не обратили на нее внимания и прошли вглубь библиотеки. Нельзя было посылать такие жестокие знаки, нельзя было так издеваться над человеком. Почему ей все время надо было расставаться с теми, кого любила? Вечер и правда превращался в пытку, когда она смотрела на него, по-особому прекрасному, и не могла позвать его, не могла обнять. Платоническое чувство было красиво само по себе, но узнав его объятия и поцелуи, Мадаленна не была готова оставлять их в прошлом. Господи, как не хотелось его терять! Тревога поднялась в ней, и она сделала несколько шагов назад, стараясь уйти, но на беду кого-то задела локтем. Девушки в углу хотели что-то возмущенно объяснить ей, но на лице одной показалось узнавание, и они дружелюбно ей улыбнулись.

— Вы же Мадаленна? — она оказалась в центре группы. — Тоже ездили в Италию, да?

— Да, да.

— О, как замечательно! — хлопнула в ладоши одна, и Мадаленна заметила, что в их сторону стали посматривать; главное, молилась она, не Гилберт, его взгляда она выдержать не смогла бы. — А с какой темой вы выступали?

— Творчество Джорджоне.

— Хорошая тема, — заметила другая девушка в темном платье. — Меня, кстати, зовут Синтия. — они обменялись рукопожатиями. — А это Кэрол.

— Очень приятно. — Мадаленна хотела пройти к двери, но проход уже был закрыт.

— Мне кажется, про Джорджоне совсем мало что можно сказать, — меланхолично заметила Синтия. — О его жизни вообще ничего неизвестно.

— Это так, — кивнула Мадаленна. — Но ведь мы говорим о творчестве, а не о личной жизни.

— Одно неотделимо от другого. — сказала Кэрол, и Мадаленна почувствовала, как начала постепенно втягиваться в беседу.

— Думаю, что это одна из навязанных концепций Голливуда. Художник не обязан говорить о своей личной жизни, чаще всего его картины являются воплощением всех страхов, мечт. Это как загадка — с помощью нескольких букв можно отгадать целое слово.