— Почему? — ее бормотание было едва слышным. — Почему вы ушли? Почему вы оставили меня? Разве я сделала что-то не так? — Мадаленна села на табуретку и положила чашку на стол. — Почему вы ушли, не предупредив? Разве я бы не приехала, если могла? Разве это честно?

Сзади раздался какой-то шум, и она резко встала, потянув за собой стул. Но это был ветер. Мадаленна Стоунбрук была одна.

***

— Посмотри на эту картину, Мадаленна. Это «Мона Лиза» Да Винчи.

— Я не люблю портреты.

— А это не портрет, это произведение искусства. Посмотри.

Она нетерпеливо сидела на месте, пока Волшебник переворачивал страницы журнала «Мир искусства». Он решил, что ей обязательно нужно показать портрет этой красивой женщины, но ей портреты не нравились никогда. Все женщины на них напоминали Бабушку, такую же грозную и неприятную. Хильда тоже решила заказать себе картину, чтобы повесить ее в один ряд вместе с предками Эдмунда Стоунбрука. Мама критически посмотрела на эту затею, но возразить не решилась. И каждый раз, когда она смотрела на эти холодные глаза, неживые лица, ей казалось, что она видит Хильду Стоунбрук. Тогда она старалась побыстрее закрыть глаза и вспомнить любимые пейзажи. Больше всех ей нравился Тернер с его расплывчатыми кораблями и морем, таким буйным и таким далеким. Так было интересно думать, что и отец мог где-то точно так же плыть и сражаться со стихией. Не меньше ее привлекали Коул и Чёрч, но мистер Смитон упорно пытался приучить ее к тому, чтобы смотреть на портреты.

— Ну, как тебе? — он встал за ее спиной. — Впечатляет?

— Впечатляет. Но мне у Да Винчи нравятся и другие работы. — не отступала она. — У него был один пейзаж…

Она принялась рыться в стопке журналов, но Волшебник взял ее за руку и снова подвел к репродукции Моны Лизы. Он повесил ее в своих теплицах, и портрет молодой женщины висел между веток магнолий и дубов. Приглушенные краски казались более выпуклыми при свете, льющемся через просветы листьев, и ей показалось, что эта красивая женщина смотрит на нее. Она читала об этом эффекте в одной из статей; оказалось, что это было не так страшно, как она представляла себе.

— Ты еще научишься любить портреты. — задумчиво произнес Волшебник. — Обязательно найдется тот человек, который подведет тебя к ним за руку и будет стоять с тобой столько, сколько потребуется.

— Это вы про себя говорите? — она повернулась к нему, надеясь увидеть улыбку, но Волшебник серьезно смотрел сквозь картину.

— Нет, кто-нибудь другой. Знаешь, тебе ведь будет сложно найти себе мужа. — внезапно заявил он.

— Бабушка тоже так говорит. — угрюмо подтвердила она.

— Ну нет, — отмахнулся Волшебник. — Твоя бабушка, уж извини меня, большим умом не отличается, болтает всякую чепуху. Я говорю, что тебе будет слишком сложно его найти, потому что ты у меня слишком самостоятельная.

— Я вообще замуж не выйду.

— Конечно! — саркастично воскликнул он. — Выйдешь. Обязательно выйдешь. Я самостоятельно тебе сосватаю хорошего человека.

— Вот еще, — фыркнула она. — Найдете кого-нибудь непонятного.

— Ты меня обижаешь, Мадаленна, — Волшебник обиженно посмотрел на нее. — Нет, моим выбором ты останешься довольна, обещаю. И потом, тебе уже четырнадцать, пора задумать если не о браке, то о взрослой жизни. Куда ты собираешь поступать?

— Не знаю. — она облизнула ложку варенья и посмотрела на картину.

Искууство — так это называлось ее спасение от всей жизни. Она падала в этот мир с наслаждением, как падали жарой в холодную воду. Все, что окружало ее там, было прекрасным и совершенным, и можно было забыть обо всем, что творилось в ее доме. Но она не всегда понимала картины, не всегда могла осознать, что высеченный камень — это волшебство. И тогда оказывался рядом Волшебник; он неспеша объяснял ей, почему картины бессмертны, почему художник обретает вторую жизнь. Она посмотрела на Волшебника; он аккуратно перебирал упавшие лепестки магнолии, вкладывая их в страницы. Одного взгляда ей хватило, чтобы понять — она будет совсем одна, когда Волшебник уйдет.

***

Ей показалось, что она слышала шум колес, но она так и не разогнулась. Теперь ее миром стала эта сторожка, и Мадаленна не собиралась ее покидать. Она всегда принадлежала к миру прошлого — прошлой радости, прошлого счастья и прошлой семьи. Теперь ее родители разводились, скрывали от нее все, что думали, ее мистер Смитон ушел навсегда, а мистер Гилберт был очень далеко. Лондон был не таким большим городом, университет был все так же открыт для встреч, но теперь он был так от нее далек, что Мадаленна и думать не могла о встрече. Колеса прошуршали по гравию, хлопнула чья-то дверь; она не стала оборачиваться — наверняка это был Эдвард, или Аньеза сорвалась из Парижа, сейчас ей никого не хотелось видеть, сейчас она бы прогнала любого, кто захотел нарушить ее покой. Чьи-то шаги раздались в коридоре, а потом Мадаленне показалось, что она почувствовала знакомый запах — ель, лаванда и апельсин. Она потрясла головой: все это было иллюзией, игрой воспаленного воображения. Мистер Гилберт был в Лондоне, рядом со своей семьей, он не мог приехать сюда. Едва различимая тень появилась в окне, и Мадаленна узнала бледно-зеленый галстук. Сиена, магазин тканей, улица, где стояли дома из желтого камня. Господи, как давно все это было, да и было ли вообще?

— Пойдемте.

Куда ей было идти? В Стоунбрукмэнор, где не было ничего живого, по ночам дул ветер в пустых комнатах, а двери открывали ее призраки? На бульвар Торрингтон, к разрушенной семье, где родители начали бы друг другу улыбаться, лгать, и опять началась эта отвратительная игра? Мадаленна снова бы закричала, и ее снова никто не смог бы услышать. У нее больше не было дома, если только снова вернуться в Италию и начать искать родственников там, но и в старом особняке она не могла видеть постоянный белый шарф Марии, чувствовать запах лимонной вербены; все это сводило ее с ума, заставляло мечтать о семье. Ей хотелось собственную семью. Мадаленне вдруг остро захотелось иметь собственный дом, мужа, детей; ей захотелось быть любимой и любить, и она закрыла лицо руками, чтобы спрятаться в собственной иллюзии от всех страхов и невзгод. Может быть, у нее получится выдумать свой счастливый мир? Может быть, стоит всегда держать глаза закрытыми, и тогда все воображаемое станет настоящим.

— Мадаленна, вам нельзя здесь оставаться.

Кто сказал, что ей нельзя здесь оставаться? Она повернулась и посмотрела на Гилберта; он был словно частью ее иллюзорного мира — в красивом костюме, в отглаженной рубашке. Он был идеальным, а ее место было в этом домике, знакомо ей с детства. Она знала каждый метр, знала, что, где и как лежит, так зачем покидать выверенный, теплый дом? Ей было хорошо, а то что болело — ничего, все переживали подобное и выживали. Она была частью изломанного мира, и сама она была такой же поломанной, с медленно отказывающим механизмом.

— Уйдите.

Ее не беспокоило, что она была грубой. Какая разница, если хорошие манеры не продлевают жизнь? Старое воспоминание проплыло мимо нее — она сидит за столом, читает журнал, а Эйдин ставит большую связку книг на стол. Мадаленна так и не прочитала их, оставила их мистеру Смитону, а он положил их на новую полку; та теперь висела над столом. Они так и не успели обсудить их. Наверное, она стала медленно падать набок, потому что вся комната повернулась вверх дном. Кто-то схватил ее за руку и выволок на улицу, отбросив в сторону чашку, за которую Мадаленна отчаянно цеплялась. Она видела, как мимо нее медленно проплывают дверь, книжный шкаф, потом показались верхушки деревьев, и ее усадили на скамейку. Чьи-то руки были у нее на плечах, чьи-то глаза искали ее взгляд, а Мадаленна все смотрела и пыталась понять, кому и зачем она так нужна. Ей очень хотелось заплакать, но слезы все не выливались, и в глазах начало так гореть, будто туда насыпали перца. Но почему она была на воздухе, когда должна была сидеть в родной сторожке? Мадаленна встала с места, как ее снова усадили обратно, и она наконец узнала Гилберта.