— Un attimo, signor Vittalio. Ne parleremo subito e ci avvicineremo. («Одну секунду, сеньор Витталио. Мы сейчас все обсудим, и к вам подойдем.»)

— Мистер Гилберт, — зашептала Мадаленна, оглядываясь, чтобы Витталио их не услышал. — Это невозможно, мы не можем остаться!

— Но почему? — горячо возразил он. — Друг вашей бабушки так просит об этом, да и потом свадьба случается не каждый день!

— Между прочим, этот товарищ бабушки вчера чуть было не гонялся за нами с вилами.

— «Чуть было» не считается. — отмахнулся Гилберт. — И потом, Витталио был готов вступить на тропу войны только ради охраны вашего же дома. Ведь в этом нет ничего такого, — он замолчал и посмотрел на крыши соседних домов. — Еще несколько часов побыть четой Гатри.

— Мы говорим о настоящей итальянской традиции! — возмутилась Мадаленна. — Счастливая семейная чета должна провести новую пару под венец. Это серьезный процесс, он не может быть основан на лжи.

— Так это не ложь. — невозмутимо парировал Эйдин. — Мистер и миссис Гатри, вероятно, очень счастливы.

— Мистера и миссис Гатри не существует. — жестко отрезала Мадаленна и почувствовала, как внутри что-то неприятно сжалось от констатации факта — иллюзии всегда рушились с болью. — Мистер и миссис Гатри были вынужденной необходимостью, не больше.

Эйдин вдруг замолчал, а потом мягко взял ее руки и сцепил их в замок, приложив их своей щеке. От такого жеста Мадаленна снова перестала слышать все, кроме громких ударов своего сердца, да и то билось через раз — то замедлялось, то ускорялось. Его щека была теплой, мягкой, и она сама нечаянно провела ладонью по ней. Эйдин смотрел не на нее, а когда все-таки Мадаленна встретила его взгляд, то чуть не сделала шаг назад — все слова, так и не сказанные, молчали громче, чем все крики на Главной улице.

— Неужели вам так неприятна сама мысль быть моей женой?

Судорога боли свела ее лицо, и Мадаленне показалось, что она задохнется, непременно задохнется, если продолжит так стоять и смотреть в синие глаза. Она могла позволить ему многое, но такую жестокость простить было нельзя. Мадаленна дернула руку, но в глазах Эйдин промелькнуло что-то сродни ужасу, и он снова мягко сжал ее руку. Ей не хотелось быть его женой?! Сколько последних ночей она лежала в полудреме, представляя себя в этой роли, только потому что при свете дня подобные мысли ей казались ужасными? Сколько раз она мечтала о том, чтобы можно было хоть как-то повернуть время назад, чтобы либо встретить его несколько лет назад, либо не встречать совсем — потому что это была такая мука — быть рядом с ним, видеть его, улыбаться, понимать, что, возможно, она ему нравится, — и отказываться от него каждый день.

— Это жестоко, — тихо произнесла Мадаленна, и он подошел ближе. — Это очень жестоко.

— Мадаленна… — хотел продолжить он, но она его перебила.

— У вас уже есть жена, мистер Гилберт, — сухо сказала она. — Если бы здесь была миссис Гилберт…

— Я бы сразу отказался. — серьезно ответил Эйдин и снова посмотрел на нее.

— Если бы здесь была женщина, — упрямо продолжала Мадаленна. — Девушка, которую вы любили…

— Но она здесь, — в тон ей ответил Гилберт и поцеловал ей руку. — Она здесь, она стоит рядом со мной. Она…

Этого не должно было произойти, эти слова не должны были быть сказанными. Как зачарованная Мадаленна глядела на знакомые глаза, на знакомое лицо, и никак не могла представить себе, каким должно быть счастье — видеть его каждый день, понимать, что этот человек принадлежит исключительно ей. Это был бы эгоизм, попыталась напомнить себе Мадаленна, но и что такого? Разве человек не мог позволить себе хоть раз побыть эгоистом? Что бы было тогда, если признание сорвалось сейчас? Она пыталась с ужасом представить себе эту картину, но ничего не получалось. Ужаса не было, было только счастье. Италия, Сиена, вечный праздник жизни… На который она права не имела. Высбодив руку, Мадаленна подошла к Витталио.

— Мы согласны.

***

Они снова ехали по знакомым местам, и Мадаленна, смотря в окно, старалась вспомнить, как убегала из дома прадедушки в город. Дорога всегда была длинной, хотя на машине до усадьбы можно было доехать за сорок минут. Для нее тогда это было настоящим путешествием, она всегда казалась себе очень взрослой, когда выходила на дорогу в длинном платье и бабушкином баулом, где в потайном кармане всегда лежало несколько лепешек и небольшой закрытый сосуд, внутри которого плескался густой соус из четырех сыров. Мария всегда разрешала ей уходить одной на долгие прогулки, и когда Аньеза начинала волноваться, — вдруг ее дочка потеряется, — бабушка всегда уводила ее в другую комнату и шептала что-то про «драгоценную свободу». Мария всегда по-особому к ней относилась; Мадаленна одновременно была для нее и маленькой внучкой, и вместе с этим — почти что «без пяти минут барышней». Мадаленна не понимала, как это она может быть одновременно и ребенком, и взрослой девушкой, но подобные размышления долго не забивали ее голову — бабушка сразу же ее обнимала, целовала и давала целый поднос лепешек с сахаром. Она всегда говорила, что ребенок обязан быть беззаботным, подумать о проблемах он еще успеет, когда станет взрослым.

Эйдин повернул направо, и Мадаленна порадовалась, что они ехали в машине не одни — Витталио без умолку болтал о чем-то своем, и Эйдин радушно поддерживал разговор, позволяя ей смотреть в окно и молчать. Мысли о Марии были и приятными, и тяжелыми, — на короткий миг она снова оказывалась в детстве, слышала любимые голоса, ей казалось, что она как никогда близка к тому, чтобы взять Марию за руку, но потом колеса взвизгивали, и Мадаленна была в машине, несущейся в родной дом. Мысли были тяжелыми, но она была готова сколько угодно вспоминать каникулы у дедушки Флавио, чем думать о том, что могло произойти, если бы она не высбодила руку. Собственные чувства были не так сложны, если на них никто не отвечал. Безответная любовь, в сущности, была очень проста, от нее ничего не требовалось — только плакать, понимать, что любимый никогда не будет рядом и, собственно, любить; тихо, издалека, не требуя ничего взамен. Но стоило появиться намеку на ответные чувства, как все становилось сложнее, и совесть испуганно замолкала — на ее место вставало отчаянное желание быть счастливой. Ну случилось бы то, чего она так боялась, завязался бы роман, но что тут такого? Совесть было встрепенулась, но Мадаленна сурово прикрикнула на нее, и та снова затихла. Она любила мистера Гилберта, он был неравнодушен к ней — что такого страшного и нехорошего было в том, что они могли быть счастливыми? И почему она, Мадаленна, была обязана жертвовать своим счастьем ради женщины, которая уже давно не любила своего мужа? Разве Линда Гилберт была не меньше виновата?

— E siamo molto grati a sua nonna per avermi permesso di celebrare questo matrimonio a casa vostra! («И мы очень благодарны вашей бабушке, что она позволила провести эту свадьбу в вашем доме!») — донесся до нее голос Витталио, и Мадаленна кивнула в ответ.

Она всегда скучала по Марии, и когда бабушка еще была жива, и Мадаленна изредка получала письма из теплой Италии, и когда бабушки не стало — тоска по Марии стало чем-то неотделимым от нее, но сейчас ей впервые ее стало не хватать так сильно, что руки сводило, как хотелось прижаться носом к ее переднику. Мария знала бы как поступить в этой ситуации, она бы не корила ее, не ругала, бабушка назвала бы ее «своей звездочкой», крепко обняла, а потом усадила бы за стол. Бабушка знала по себе, какой несчастной могла быть иногда любовь, но не из-за невозможности быть рядом с любимым человеком, а из-за того, что эта возможность сама лезла в руки, а принять ее не хватало духа. Бабушка сказала бы ей, что Мадаленна ответственна за все, что произошло, но ее вины в этом нет, просто так иногда бывает, что два человека влюбляются друг в друга и не видят смысла искать чьи-то еще объятия. Мадаленна и сама могла сказать себе все это, но успокоения ей эти слова не принесли, ей нужно было слышать ее голос.