Она сильно изменилась в Италии. Родная страна подошла Мадаленне как платье, сшитое по лекалу, и она, ни минуты не сомневаясь, накинула его на себя и зацвела пуще обычного. Мадаленна поменялась, но эта перемена была скорее похожа на возвращение к истокам. Ей больше не надо было притворяться, в каждом движении и в каждом взгляде она была настоящей, живой, и все итальянцы принимали ее за свою соотечественницу. Казалось, ее красота, и так классическая, стала еще ярче в этом старом городе; рыжие волосы отливали на ярком солнце медным, большие глаза смотрели не с затаенным испугом, а с уверенностью и не было больше той угрюмости, которая напоминала агонию затравленного зверя. Мадаленна цвела и была счастлива, а в Гилберте каждый день боролось отчаянное желание уехать, чтобы никогда не видеть ни этих серых глаз, ни этой улыбки, ни чувствовать, что его дружеская привязанность становится все глубже, и выхода оттуда нет.
Рубикон был перейден, но Эйдин наивно полагал, что сможет справиться с «подергиванием нервов», он полагал, что все это — только обычная иллюзия, минутная вспышка, которая обязательно пройдет, если должным образом усмирить свои эмоции. Он надеялся, что все их встречи, разговоры — свидетельство дружбы, тонкой и крепкой и только. Гилберт много раз ошибался, но эта ошибка была самой идиотской. Проходили дни, но эмоции не усмирялись, а, наоборот, переходили в чувство, над которым он власти не имел. Он не мог без нее. Мадаленна Стоунбрук — спокойная, умная, сдержанная, — стала такой необходимой для него, что Гилберт искал ее присутствия каждый день. И конференция в Италии была ошибкой. В Лондоне он мог придумать тысячу причин, почему у него не было права видеть ее — он был профессором, она училась у него на факультете, их не связывало ничего, кроме искусства, редких встреч и цветов в теплице у мистера Смитона. Здесь все это приобрело другое значение, и Эйдину даже не приходилось придумывать причины, почему он мог ее увидеть — они всегда были рядом и вместе. Вместе сидели на докладах, вместе стояли у картин, вместе молчали. Она никогда не переходила грань приличия и субординации, даже в самых откровенных разговорах Мадаленна держалась очень вежливо, но что-то поменялось в том, как она смотрела на него, и это заставляло забывать об обещаниях, данным самому себе.
Ему хотелось видеть ее счастливой, и он добился ее согласия на участие в поездке. Ему хотелось знать, что она не волнуется, и старая ирландская примета вспомнилась сама по себе. Ему хотелось сказать себе, что так, как поступает он, поступать нельзя, и он говорил это, но слова ничего не меняли. Влюбленность в эту девушку возникла не сама по себе, Эйдин знал, что так будет, потому что любовь к ней возникла задолго до того, как он это понял. Гилберт расстегнул воротник и подвинул пишущую машинку. Филип тоже знал это, но Гилберт предпочел не обращать на его слова внимания, предпочел отпустить все это на самотек, и в результате оказался в Италии, рядом с девушкой, в которую был влюблен, и судьбу которой не мог разрушить. Его тянуло к ней, каждый час он искал знакомую фигуру на улице, в ботаническом саду, в холле отеля. Каждый день Гилберта настигало наваждение рыжих волос, мягкого прикосновения руки и ласковой улыбки. Каждый вечер он думал, что будет дальше, если он это не остановит. Но вот в чем было дело — он не желал этого останавливать. Разумеется, он мог напомнить себе о своем положении, мог сказать, что он профессор, а она студентка, и что его поведение безнравственно, но что было такого ужасного в их беседах? Что было такого страшного, что он искренне полюбил человека, привязался к мудрой, умной, тонкой и доброй девушке и не желал с ней расставаться? Да, покачал головой Эйдин, для него в этом действительно не было ничего такого. А что могло сказать общество?
Преподаватель заводит роман со студенткой — это было во всех водевилях и фельетонах. Ему было плевать на подобные заголовки, он слишком много раз видел в публичных газетах изображение своей жены и привык к тому, что половина оказывается чудовищной ложью. Хотя, в его случае, много оказалось правдой. Но ему было все равно, и это было самым главным, ведь в конце концов всегда можно было уехать туда, где не было блистательного общества и слухов. Но Мадаленна… Сколько раз она попадала в эти отвратительные статьи, где ее имя постоянно фигурировало в фальшивых некрологах Хильды Стоунбрук? Сколько раз он видел, как ее лицо подергивается судорогой, когда она видела, какую чушь печатают про ее семью и ее саму? Если и будет роман… Что бы им оставалось? Редкие встречи в ресторанах? Томные взгляды в аудиториях и прогулки в отдаленном парке Лондона? Гилберта перекосило, и он толкнул стул, тот покачнулся на ножке. Романа быть не могло, это было бы слишком ужасно — подставлять так Мадаленну. Она была слишком чистой, слишком хорошей, и он ее слишком уважал, чтобы так обесчестить. Что же тогда оставалось? Он подошел к зеркалу и посмотрел на свое отражение. Зеркальный Гилберт был похож на своего двойника в настоящем мире, однако если у настоящего Эйдина была такое же глупое выражение лица, как и настоящего, то дела были плохи.
— Ты — идиот. — сказал Гилберт и щёлкнул пальцами там, где у зеркального Гилберта был лоб.
Легче не стало, но в голове как будто бы что-то прояснилось, и Эйдин сел на крутящийся стул. Развод. Это было вполне логично, учитывая, что их брак с Линдой изжил себя. Гилберт признал это еще несколько месяцев назад, но продолжал думать о Линде, как о своей жене. Это была привычка, обыденность, все-таки двадцать лет жизни рука об руку не могли пройти просто так. Он не мог сказать, любила его Линда, или нет, не мог сказать, нравился ли той Джонни по-настоящему, или все это была только игра, но он мог с точностью сказать, что ему было все равно. А в Италии это стало еще более явно. Он понял, что все кончено тогда, когда после конференции забыл позвонить ей, а когда вспомнил, то был уже в номере и вовсе не собирался вставать и набирать знакомый номер. Чувство долга и чувство привычки — единственное, что удерживало в семье, но и это стало ему надоедать. Их брак был прекрасным, и даже несмотря на то, что Линда часто давала ему поводы для ревности, он никогда не стремился отвечать ей тем же. Какие-то дамы проявляли к нему интерес, иногда Эйдин слышал выдуманные слухи, что он с кем-то встречается, но Линда всегда только звонко смеялась и целовала. Он слишком сильно любил ее, чтобы изменить. А сейчас он понимал, что его чувства к Мадаленне были слишком серьезными, чтобы позволить их отношения назвать обычной связью.
— Ты точно идиот, — проговорил Эйдин и недовольно посмотрел на свое отражение.
Он был старше ее на двадцать с лишним лет, у него был багаж из совершенных ошибок, тяжелого опыта и семьи, включая дочь, которой было столько же, сколько и Мадаленне. Ее жизнь только начиналась, она едва начинала дышать вдали от тех трудностей, которые ей долги годы дарила собственная семья; так, разве он мог нарушить ее счастье тем, что предложил бы выйти замуж. Он не мог отяготить ее таким признанием, не мог поделиться с ней какими-то трудностями, потому что это было бы нечестно. Мадаленне нужен был другой человек. Обаятельный, молодой, способный ее развеселить, который бы не отяготил ее своими дурацкими мыслями и помог бы с легкостью смотреть на все происходящее. Только не Джон, конечно; он не заслуживал такую девушку, как она, но здесь в Италии она вполне могла бы найти себе подходящую партию. Да и потом, он вскочил со стула и зачем-то взял исписанные листы, с чего он вообще мог решить, что Мадаленна что-то чувствовала к нему? Да, она была вежливой, да, она была приветливой, да, он больше не чувствовал того холода, который ошпаривал его с расстояния, но это лишь значило дружескую симпатию. Поцелуй в ботаническом саду был обычной формальностью, объятия в музее — свидетельством дружеской признательности, с чего он вообще решил, что между ними что-то может быть?
Солнце наконец поднялось над крышами домов, и Эйдин потянулся, глядя на смятую постель. Он хорошо спал в последние дни, особенно после той ночи в холле, когда он помог Мадаленне. Он точно помнил, что проснулся раньше нее; она спала, устроившись на другом конце дивана, и Гилберт осторожно накрыл ее покрывалом, нечаянно вглядевшись в ее лицо. Даже во сне оно было строгим, и руки были сжаты в кулаки. Он не мог знать, что ей снится, однако когда она заворочалась и принялась что-то беспокойно шептать во сне, Эйдин, повинуясь странному порыву, наклонился поближе и осторожно коснулся щеки рукой. Он сам не знал, что ему сказало так поступить; почему-то ему точно помнилось — когда в эту же ночь ему приснился кошмар про Джеймса, кто-то коснулся его лба рукой и осторожно снял тревожный сон. Он поступил так же. Мадаленна вздрогнула, замерла, а потом подложила под голову руку и спокойно повернулась на другой бок. Их связь с каждой минутой становилась все сильнее, и то его не пугало.
