— Мадаленна, поднимайся.
Но получилось все иначе. Она видела сны. Приятные сны. От которых невозможно было оторваться. Она сама не могла с точностью сказать, что ей снилось — половина оказалась позабытой сразу, как только она их увидела, другие померкли, как старая кинопленка, но небольшая часть осталась в ее памяти, и она с удовольствием вспоминала о них и старалась вернуть. Аньеза говорила, что сны невозможно вернуть, их нельзя взять под узду; она говорила, что никто не может контролировать их, и что все картинки — только результат работы уставшего сознания. Но бабушка Мария говорила, что сны — это единственная магия, доступная человеку. Она всегда загадочно улыбалась и протягивала Мадаленне платок с вышитым месяцем и звездами; бабушка утверждала, что тогда Мадаленна сможет сама выбрать себе сон, а потом, когда станет взрослее, и того, кто появится в нем. Мама всегда сердилась и говорила, что нельзя забивать голову ребенка подобной чепухой, но тогда бабушка упирала руки в бока, сдувала челку с глаз и ворчала, что ее дочь ничего не понимает в обычной магии. Мадаленна сама не знала, верила ли она в это, или все это было только ерундой, но версия бабушки ей понравилась — всем детям нравилось верить в волшебство, и платок она сохранила. Она всегда пристраивала его под вышитой наволочкой, и всегда видела удивительные сны. Было ли это действительно волшебством, или она смогла убедить саму себя — все это было Мадаленне неизвестно, однако спала она крепко. Потом на долгое время видеть сны она перестала, а если те и снились, то были кошмарами. А в эту ночь ей приснился настоящий сон. И там был человек, которого она любила.
— Мадаленна, немедленно просыпайся!
Она отмахнулась от жужжащего голоса и повернулась на другой бок, подложив руку под подушку. Четких очертаний лица Мадаленна не видела, но ей этого и не требовалось, чтобы узнать его. Все было зеленым и голубым, а с неба падал снег. Она смотрела вверх, широко открыв глаза, и снежинки оставались на ее ресницах и таяли на носу. Он прошел совсем рядом с ней, Мадаленна почувствовала это и повернулась. Вокруг было много людей, но она видела его, проходившего сквозь толпу. Она шла за ним, думая, что он сможет ее увидеть, узнать, однако когда она почти дотронулась до него, он открыл тяжелую дверь и исчез в проеме. Он всегда ускользал от нее, ее добрый и милый, ее любимый исчезал каждый раз, как она стала желать его присутствия в своем сне. И все равно она была счастлива. Мадаленна знала, что даже во сне не сможет сказать три слова, потому что они сломают все то, что так старательно отстраивалось с прошлого августа. Она была счастлива каждый раз, когда видела его улыбку, когда слышала его голос, когда понимала, что может называть себя его другом, ведь и такого могло не быть. И хотя собственнические чувства все равно просыпались с удивительным постоянством, она напоминала себе, что обладание еще не было любовью. Желать человека можно было только как вещь, это Аньеза ей внушала с детства, настоящая любовь должна проявляться в принятии выбора человека. Нельзя сказать, что подобное сильно подбодряло и утешало, однако другого выхода не было, и в чем-то Мадаленне даже стал нравиться этот ореол несчастной любви.
— Мадаленна!
Голос прозвучал громко, и она почувствовала, как кто-то подул ей на лицо. Она точно помнила, что была в номере одна. Иррациональный страх заставил ее открыть глаза и посмотреть в потолок. Призраков она не боялась, но больше всего ей не хотелось увидеть, как чье-то лицо склонилось над ней. Чаще всего таким лицом в ее снах выступала Хильда, и каждый раз Мадаленну прошибал пот при виде глаз-щелочек и искривленной ухмылки. Никого рядом с ней не было. Все то же бюро, то же открытое окно с белыми занавесками, те же валяющиеся рекламные проспекты на сундуке. Ничего страшного и похожего на Стоунбрукмэнор. Она села в постели и поправила длинный рукав пижамы. Луч солнца упал на прикреплённую к зеркалу фотографию, и разгадка густого голоса пришла сама — этот голос принадлежал только Аньезе. Еще в первый день, до разбора всех чемоданов, Мадаленна машинально прикрепила это фотографию, и та так там и осталась. Мама была улыбающейся, и хоть фотокарточка и была черно-белой, но Мадаленна помнила, что в тот день на Аньезе было красное платье.
Она потерла глаза и быстро подошла к окну, пошире раскрывая фрамугу. За окном белел Миланский собор, а под острыми шпилями итальянские мальчишки играли в футбол, перекатывая мяч по мраморным квадратикам, а по бокам памятника Виктора-Эммануила дружно расселись торговки соленой рыбой и цветными тканями. Быстрая итальянская речь соединялась с громкими клаксонами автомобилей и детским смехом. Надо было купить несколько штук открыток с видом Собора, Ботанического сада и театром Ла Скала и отправить домой. Подарки мистеру Смитону уже лежали в отдельном ящичке бюро, и Мадаленна ждала того часа, когда наконец раздобудет заветный адрес почтового отделания. Она лениво потянулась, и утренняя дрема вдруг прошла; Мадаленна нахмурилась. Мама в ее снах всегда появлялась исключительно в важных случаях: когда пыталась предупредить о чем-то или напомнить. Но она была готова хоть доской о голову треснуть, но никак не могла вспомнить, что такого важного было запланировано на день. Будильник явственно показывал десять минут одиннадцатого, и она медленно прошла в ванную комнату. Она вспоминала, пока чистила зубы, пока умывалась, пока открывала двери шкафа и смотрела на пиджаки и юбки. Самое ужасное, что она тоже помнила — сегодня должно было случиться нечто важное, но вот что именно — это-то как раз и терялось в ее воспоминаниях. Ежедневника она с собой не взяла, Мадаленна решила, что сможет все запомнить сама. «Сама, значит?» — кивнула она своему отражению в зеркале, но то только виновато пожало плечами.
Она огляделась: в комнате был идеальный порядок, и ничто не напоминало о том, что вчера она готовилась к чему-то важному. Проснулась она поздно, значит, ничего особо важного не должно было произойти. «Думай, Мадаленна, думай!» — ходила она по комнате, борясь с желанием постучать в соседний номер и спросить — что у них запланировано на день. Однако в дверь постучали ей. Она с секунду не двигалась с места, а потом подбежала к порогу комнаты и нажала на дверную ручку. Перед ней оказался швейцар с письмом в руке.
— Что случилось?
— Синьорине просили передать, — на ломаном английском ответил швейцар. — Очень спешили и очень просили, чтобы я передал.
— Спасибо. — она протянула молодому человеку пятьсот лир и закрыла дверь.
Письмо оказалось незапечатанным, но Мадаленна не волновалась, что его смогут прочитать. В гостинице не так хорошо понимали английский, и тайн, которые следовало скрывать, у нее не было. Из белого конверта она вытянула небольшую открытку — «Гроза» Джорджоне. Руку мастера Мадаленна узнала сразу. Тонкая прорисовка и глубокие цвета создавали камерность обстановки, и каждый раз, когда она смотрела на картину, ей казалось, что она сможет войти туда и спрятаться под деревом вместе с женщиной в белой накидке и ребенком. От картины веяло покоем, тысячелетним миром, и больше всего Мадаленна любила смотреть на синее небо, разрезанное молнией и полуразрушенные колоны; те ей всегда напоминали об исчезнувших городах. Она вскарабкалась на кровать и осторожно, стараясь не испортить штукатурку, прикрепила миниатюру к литографии Мадонны. Теперь два произведения смотрелись как дополнения друг друга, и Мадаленна удовлетворенно улыбнулась. В комнату лилось солнце, и она с удовольствием слушала звуки старой шарманки, играющей под ее окнами.
Джорджоне. Легкий шарф замер в ее руке, а потом мягко упал на пол. Джорджоне. Конференция. Она приехала в Милан, чтобы выступить на конференции, посвященной творчеству мастера. И забыла об этом. Действительно, что же такого важного могло произойти? На минуту Мадаленна забыла, что человеку следовало дышать, чтобы не упасть в обморок и не умереть. Движения ее стали ломаными, и шарф успел еще пару раз упасть из ее рук, прежде чем она кое-как намотала его на шею и подошла к часам. Теперь она хорошо помнила, что прошлым вечером специально старалась несколько раз прочитать работу, но страницы каждый раз мешались друг с другом и падали из рук. Насколько она помнила, чтение она так и не завершила, заснула сразу, как только дошла до десятой страницы. Наверняка во всем были виноваты шиповник и пустырник — вместе с расслаблением приходили беспамятство и полная уверенность в том, что ничто не значимо. Мадаленна рванула на себя будильник и чуть не вскрикнула от злости — ровно одиннадцать утра, а начиналось все в двенадцать. Да, теперь она точно помнила, что начало выступления было назначено на полдень. А она даже не прочитала полностью работу, не отметила важные места и не успела спросить себя те вопросы, которые могли задать профессора. Работа лежала на столе, и Мадаленна даже не стала думать, как так произошло, что она не заметила толстую папку. Перечитывать все параграфы она не стала, только проверила, не вырваны ли где-нибудь страницы и резко стянула с вешалки пальто — на термометре значилось тринадцать градусов, но она чувствовала свежий ветер.
