— Мистер Смитон, — сурово начала она, но он ее прервал.

— А что твои родители, они поедут тебя провожать? Или Аньеза собралась ехать вместе с тобой?

— Нет, — помолчав, ответила Мадаленна. — Мама решила поехать в Париж к подруге и встретит меня в Мадриде, а папа, — в горле что-то зажглось, и она с трудом проглотила комок. — Папа сказал, что проводит меня на вокзале.

— Эдварду не понравилась эта идея, да?

— Нет. Он согласился.

А Мадаленне было бы куда легче услышать от отца громогласные уверения, что он не отпустит свою дочь в далекую Италию, она бы хотела уговаривать ее, чтобы он отпустил ее, и только после долгих разговоров он бы дал на это добро. Так бы Мадаленна знала, что ему не все равно на нее, на ее интересы, на то, куда и с кем отправляется его дочь. Она желала внимания. Но Эдвард только погладил ее по голове, улыбнулся, сказал, что проводит ее на вокзал и попросил, чтобы она ни в кого не посмела влюбиться. Мадаленна сделала вид, что не обратила внимания на то, какими взглядами обменялись родители. Это был верный путь к концу.

— У них нелады? — осведомился Филип. — Надумали разводиться?

Старый садовник никогда не ходил вокруг да около, а сразу предпочитал говорить о больном. Поначалу Мадаленна злилась и упрекала его в бездушности, но с возрастом начала понимать, что так намного лучше, чем неспеша давить на болезненное место, пока то не заломит с новой силой. Но услышать слово «развод» от другого человека оказалось сложнее, чем она полагала. Слово оказалось резким, неприятным, холодным и таким посторонним; оно сразу отсекало всю прошлую жизнь, и люди становились чужими друг для друга. Мадаленна старалась не думать, что размышляя о своей любви, она толкает другого человека на такой же поступок.

— Да, надумали. — неприятный комок поднялся из горла и застрял где-то посередине. — Только вот мне об этом решили не говорить.

— Ты, надеюсь, не ревешь? — озабоченно поинтересовался голос из трубки.

— Нет.

И, как нарочно, слезы, которые она никак не могла пролить последние дни, собрались каплями около ее глаз, и в носу неприятно защипало. Мадаленна зажала трубку рукой и старательно откашлялась, но ее маневр быстро разгадали, и она услышала голос старого садовника:

— Ну, моя дорогая, вот это уж совсем нехорошо!

— Я не плачу! — просипела Мадаленна в трубку. — Я никогда не плачу!

— Только, пожалуйста, избавь меня от блистательной саги про свою доблесть и отвагу. — насмешливо сказал мистер Смитон. — Я слышу, что ты хрипишь, как старая машина.

Каждый раз, когда он чувствовал, что его воспитанница близка к нервному срыву, он моментально превращался из заботливого садовника в ироничного резонера, высмеявшего все печали и страхи Стоунбрук. Мадаленна злилась, ворчала, говорила, что он ее не любит, но плакать из-за пустякового повода переставала. Филип был не против, чтобы она выпустила свои эмоции наружу, но если плакать по каждому ничтожному поводу, можно было заработать истерию.

— Они обязательно разведутся. — шмыгнула носом Мадаленна. — Я уеду в Италию, и мама подаст заявление на развод, я уверена в этом.

— Так это Аньеза решила? — спросил садовник и на несколько секунд в трубке повисло молчание. — Милая, ты знаешь, я не умею утешать, поэтому скажу, что, возможно, так оно и будет.

— Спасибо, сама я будто бы не знала этого.

— Колкость могу оценить на «удовлетворительно». — несмотря на ее грубость, голос в трубке потеплел. — Но ведь им необязательно разводиться, они могут просто пожить отдельно.

— И чем это отличается? — Мадаленна еще раз шмыгнула в носовой платок и переложила трубку в другую руку. — Если папа уйдет от нас, он больше не вернется.

— Ты так не уверена в своем отце?

— Я знаю его, как саму себя. — ответила она. — Я бы не вернулась.

— Дорогая, вы — его семья. — мягко проговорил садовник. — Он нуждается в вас.

— Он нуждается в себе. — спокойно возразила Мадаленна. — Ему нужен для счастья только свой мир, с книгами, картами и библиотекой. Мама решила, что нам лучше переехать на другую квартиру, так что, он закроется тут, и я его потеряю.

— Ты мыслишь слишком пессимистично. — тон голоса мистера Смитона стал слишком уверенным. — Знаешь, ведь иногда люди расстаются на время только для того, чтобы понять — они созданы друг для друга. Знаешь, сколько раз мы разъезжались с моей Грейс? Раз двадцать!

— Вы расставались с вашей женой? — она смяла платок и зачем-то посмотрела на трубку, будто там мог быть садовник. — Врать, мистер Смитон, вы совсем не умеете.

— А я и не вру. — заявил он. — Если бы ты знала, сколько раз твой дедушка был готов жениться на Грейс после наших ссор… Хотя, — трубка фыркнула. — Учитывая его брак с Хильдой, он, наверное, был готов жениться на ком угодно. Однако сейчас не об этом; не переживай, цыпленок, все наладится.

— Как вы меня назвали? — Мадаленна едва сдерживала смех. — С чего это вдруг такая нежность?

— Я просто подумал, что ты — единственная моя и внучка, и дочка, — она надеялась услышать в его голосе улыбку, но там была одна серьезность. — А я так и не придумал тебе ни одного забавного прозвища. Я очень люблю тебя, моя дорогая.

У Мадаленны закололо в груди, и в глазах зажгло. Шмыгать носом было нельзя, дрожь в голос было пускать нельзя, надо было держаться и отгонять дурные мысли прочь. Люди и за семьдесят лет жили до ста, люди и с больным сердцем умудрялись разъезжать по странам и покорять горы, так чем же мистер Смитон был хуже. Энергичный, веселый, добрый — ее единственная опора, единственный, кто любил ее, кто прощал ей всё и принимал со всеми ее ошибками и тайнами. Ее дорогой мистер Смитон, ее милый мистер Смитон, ее любимый дедушка.

— Что ты там замолчала? — Мадаленна закрыла трубку рукой и быстро помигала глазами, чтобы те перестали гореть. — Снова плачешь?

— Нет, просто у меня щетка закатилась под стул, — она изо всех прокряхтела в микрофон и стукнула пару раз гребнем по столу. — Пыталась достать. Мистер Смитон, — вырвалось у нее. — Мистер Смитон!

— Что такое?

— Не надо мне прозвищ. — голос предательски дрожал. — Лучше назовите меня внучкой.

— Что за чепуха? — проворчал он. — Тебе явно пора ложиться спать, милая моя.

— А я вас назову дедушкой. — сухие рыдания камнем ложились на грудь. — Мой дорогой дедушка!

— Дедушка у тебя был всего один, на его место… — но Мадаленна прервала его.

— Мой дедушка ушел от меня, от меня все уходят, все, кого я люблю, — она чувствовала наступающую истерику. — А вы не уйдете! Я назову вас дедушкой, потому что только вы им и были, потому что вы заботились обо мне, потому что без вас я не смогу… — на этот раз перебили ее.

— Чушь! Все уходят, это обычный процесс жизни и немедленно прекрати истерику. Слышишь, немедленно!

— Мистер Смитон, — ее голос был не таким сильным, каким она хотела его слышать. — Мистер Смитон, вы — единственный…

— Хватит! — он резко оборвал ее. — Ты прекрасно справлялась и без меня и будешь справляться. Ты очень сильная, Мадаленна.

— Сильная я только благодаря вам.

— Хватит говорить такую ерунду. Все, заканчивай самобичевание и раннее оплакивание меня и иди собирай вещи.

Но уверенный тон голоса садовника уже помочь не мог. Неприятное чувство тревоги уже запустило в нее свои лапы, и Мадаленна чувствовала, как то сворачивается где-то внизу. Мистер Смитон был последним, кого она не могла потерять. Отец всегда был далек от нее и существовал исключительно в воспоминаниях, мама последние десять лет старалась выживать на поле боя с Хильдой, и сил ей хватало только на слабую улыбку, образ дедушки медленно исчезал у нее в памяти, как и образ бабушки Марии, которая не выдержала жизни в холодном Портсмуте и угасла по дороге в свою родную Тоскану. Мистер Гилберт никогда ей не принадлежал и не будет принадлежать, с этим Мадаленна старалась смириться, хотя это и было сложнее, чем она себе представляла. Мистер Смитон, старый садовник — он единственный, кто всецело принадлежал ей, кто не мог уйти от нее, и она не хотела его отпускать.