Мадаленна затянула один из ремней, и вот-вот крышка почти закрылась, как пряжка выскользнула из ее рук, и чемодан вместе с хозяйкой рухнул на кровать. Мадаленна отерла мокрый лоб и выдохнула — это уже становилось делом принципа. Она не знала, когда ждать новостей. Родители могли сообщить о своем разводе завтра, а могли развестись тихо, и она узнала бы об этом только через год — руководствуясь принципом «не волновать своих детей», они могли скрывать от нее непритную правду столько, сколько сами бы решили. Развод. Мададенна старалась ужаснуться этому известию, старалась представить, как они будут жить по отдельности, но не могла. Представлять было нечего — они и так жили поодиночке все последние десять лет. Отсутствие отца стало тем, с чем она смирилась. Единственное, что сложно было принять — возвращения отца ждать больше было не надо. С этим она смириться не могла. Если мама порывала все связи, то это было навсегда. Мадаленна не знала, с чем было связано решение о разрыве, она даже не могла сказать, что знала об этом решении матери, но что-то в ее поведении подсказывало — их отношения медленно разрушались, и Аньеза ничего не собиралась предпринять, чтобы их удержать. Она сильно переменилась, и внешне, и внутренне. С ее лица исчезла немного виноватая улыбка, всегда сопровождавшая ее в Стоунбрукмэноре, в разговорах с Хильдой больше не было вежливости, и голос ее стал прохладным, и мелодичность журчания весеннего ручья в нем исчезла, а на его место пришла власть, не требующая никаких возражений. Аньеза становилась настоящей хозяйкой жизни и дома. И чем сильнее становился тон голоса матери, тем безучастнее — отца. Эдвард позабыл о том мире, в который привел свою жену и дочь. Целыми днями он пропадал на встречах с какими-то своими друзьями, звонил по телефону и запирался в кабинете. Он скучал по своей службе и не мог найти себя в этом городе, так думала Хильда. Эдвард слишком устал на своей службе, и ему просто нужен отдых, так полагала Аньеза. А Мадаленна знала, что отец вернулся к той жизни, от которой бежал и которой тайно желал — он был в родном городе, рядом со своей семьей, и пусть та разваливалась на его глазах, ведь можно было притвориться, что все в порядке, и в конце концов самому в это поверить. Мадаленна знала это, потому что сама была такой же, как отец. Она сама не хотела смотреть правде в глаза, ей хотелось поверить в свои же иллюзии, и она так прожила бы всю свою жизнь, просто ее заставили открыть глаза и посмотреть на все вещи трезво. Ее называли храброй, сильной, но разве она хотела смотреть на правду жизни?

Мадаленна еще не знала, как понимать эти перемены. В отношении к ней родители оставались неизменно теплыми и любящими, они разыгрывали спектакль понимания и крепкого брака, но ей вовсе не хотелось их останавливать, ведь в конце концов, если в это поверить, все могло стать настоящим. Но Мадаленну слишком часто поворачивали лицом к правде. Пока она оставалась рядом с ними, то было последнее звено, связывающее их. Уедет она, и всему настанет конец. Совместным завтракам, когда отец читал вслух газету, а потом разглядывал вместе с Мадаленной комиксы, походам в театр, когда отец закрывал маме пуговицы на платье и что-то шептал на ухо, прогулкам в парке, когда он брал ее под руку, и они кормили белок. Всему этому должен был настать конец, и началом будет ее отъезд. Мадаленна вскрикнула — со злости она так хлопнула крышкой чемодана, что прищемила указательный палец, и тот сразу опух. Разумеется, она будет видеться с Эдвардом, но он станет ускользать от нее, она это чувствовала. Отец всегда спасался от всего ужаса окружающего его в своем собственном мире, и это же он передал своей дочери. С каждым разом его будет становиться все меньше, потому что единственное место, где он мог не существовать, а жить была его семья, а та теперь была разрушена. Эдвард уйдет в свои книги, в свои чертежи, а может и вовсе уедет в Египет или Мексику, письма перестанут так часто приходить, и она снова потеряет его, но не на десять лет, а навсегда. Воспаленное воображение будоражило Мадаленну, заставляло бросаться от стола к кровати, и она никак не могла успокоить свои мысли, скачущие бешеным галопом. Это были лишь последствия ее недосыпа — последние три дня она спала совсем мало и то — урывками, но сколько бы себя она в этом не уверяла, легче не становилось, и вещи падали из рук на пол. Мадаленна попыталась расчесаться, но гребень вывернулся из рук и больно ударил ее в висок, выдернув прядь волос. Ей надо было взять себя в руки, и, покосившись в сторону зеленого флакона с успокоительным, Мадаленна строго прикрикнула на себя и усадила на место. Однако стук в дверь разнес дрожь по всему телу, и она вскочила на ноги.

— Да!

— Мисс Стоунбрук, — в двери показалась фигура их новой горничной, которую наняли по завету Хильды. — Вас просят к телефону.

— Кто?

— Мистер Смитон.

— Хорошо, — она вытерла щеки платком и поправила на себе платье. — Попросите перевести звонок на мою линию.

— Да, мисс Стоунбрук.

Звонка мистера Смитона она ждала весь день. Вот, что ей было нужно больше всего — услышать знакомый голос и понять, что еще есть тот человек, которому она нужна, который будет заботиться о ней. Мадаленна заново расчесала волосы и перевязала волосы бантом. Ерунда, что мистер Смитон говорил, будто она сильная и не нуждается в нем так, как было раньше. Ей и не хотелось быть сильной, ей это надоело. Мадаленна желала чувствовать поддерживающую руку, желала понимать, что не одна в этом мире пытается выжить. У нее отняли дедушку, но мистера Смитона она отдавать не собиралась. Мадаленна знала, что старый садовник — единственная причина, по которой она тогда смогла не спалить старое поместье, он единственный, кто понимал ее, обнимал и говорил, что все обязательно будет хорошо, если она приложит достаточно количество сил и усилий. А потом, будто ей и этих даров не хватало, он щедрой рукой подкинул ей любовь, от которой Мадаленне заново захотелось улыбаться. Ее щеки порозовели, как было всегда, когда она вспоминала о мистере Гилберте и его лукавом взгляде. Она была обязана мистеру Смитону всем, и долг этот она собиралась возвращать по крупица, только чтобы подольше удержать около себя. Телефон зазвенел, лакированным корпусом подпрыгивая на месте, и она ринулась к трубке.

— Мистер Смитон! Я ждала вашего звонка.

— О, меня ждали? — послышалось на другом конце провода. — Приятно. Вообще, знаешь ли, приятно, когда тебя кто-то где-то ждет.

— Я всегда вас жду.

— Знаю, моя дорогая. — на фоне послышался шум воды, наверное, садовник собирался садиться пить чай. — Ну, как твои сборы? Собрала все нужное, или чемодан не закрывается от платьев?

— Чемодан не закрывается, тут вы угадали, но вещей — раз, два и все. Все дело в дурацком замке, папа так его и не починил, открывается каждую секунду.

— Ты что, взяла чемодан Эдварда? — в голосе мистера Смитона слышалось удивление. — Чудо мое, зачем тебе это развалюха? Взяла бы у Аньезы что-нибудь, у нее наверняка есть нечто подходящее.

— Я хочу этот, с ним папа ездил на раскопки в Египет.

— Да это старик — ровесник самих мумий, не удивлюсь, что твой папа отобрал его у какого-нибудь бедолаги, обмотанного в бинты. — Мадаленна сдавленно фыркнула и услышала, как мистер Смитон рассмеялся. — Вот что, я пошлю тебе хороший чемодан. Кожаный, с золотым замком…

— У папы тоже золотой замок на чемодане.

— Тебе не нравится мой чемоданчик? — возмутился мистер Смитон, и тон его голоса был таким забавным, что Мадаленна рассмеялась. — Смейся, смейся, но чемодан я тебе оставлю!

— Мистер Смитон, боюсь, у меня не будет времени забрать его завтра, я рано уезжаю к вокзалу.

— Да? — он откашлялся и замолчал, но только на минуту. — Ну, ничего! — ликующе воскликнул он. — Я пришлю тебе чемодан прямо в Милан или куда ты собираешься ехать?

— В Милан, — подтвердила Мадаленна. — Мистер Гилберт сказал, что там замечательная пинакотека.

— Ну, раз сам мистер Гилберт сказал!..