— Может быть, русалочьи?
— Рыбьи. — категоричный был ответ.
— Рыбьи так рыбьи. Но вы были недалеки от правды. Мне действительно здесь… — Эйдин запнулся, стараясь подобрать нужное слово. — Не то чтобы не нравится, но неуютно. Это красивый город, удобный, но, скажу банальность, сердце у меня в другом месте.
— Тогда почему вам не отправиться туда, куда вам хочется?
— У всех нас есть обязанности перед семьей.
— А что насчет обязанностей перед самим собой?
Он резко остановился и присмотрелся к той, что шла рука об руку с ним. Кассандра в живом обличье смотрела прямо, не старясь утаить от него взгляд светлых серых глаз. Она не смущалась, щеки ее не краснели, и Гилберту стало не по себе от мысли, что предложи сейчас все бросить и пойти куда глаза глядят, он бы пошел, не спрашивая. Вот оно — его приветствие, — стояло перед ним, и он был готов сделать все что угодно, только бы не расстаться с ним.
— Я сказала лишнее, — она хмуро отвернулась. — Извините меня.
— Нет, — медленно проговорил он. — Вы не можете сказать ничего лишнего, вы всегда говорите верно.
— И все же я не имела права…
— Вы — единственная, кто имеет на это право. — вырвалось у него, и, стараясь не смотреть на светлую улыбку, он продолжил. — Как думаете, что будет, если после Италии начать изучать культуру Ирландии?
— Думаю, это будет замечательно. Замки, долины, и, Небеса, — она всплеснула руками. — Тринити-колледж! Там же самая большая библиотека!
— В которой можно потеряться. — усмехнулся он. — Как-нибудь я расскажу вам историю, как заночевал прямо там в компании Гете.
— Вы пытались устроить спиритический сеанс?
— Нет, просто сидел рядом с его портретом. Кстати, — они почти свернули к бульвару Торрингтон, и ему захотелось, чтобы дорога шла не так быстро. — Хотел вас попросить стать моим экскурсоводом по Италии.
— По Италии? — звонко рассмеялась Мадаленна. — Я с радостью, но, боюсь, я мало что помню.
— Но что-то же вы помните?
— Да, — улыбнулась она, и взгляд ее затуманился — она была в своем родном месте. — Помню прохладный дом бабушки в летний зной, помню белые колонны, пустые залы с фресками на стенах, помню старый сундук с поломанным замком. Помню шум моря, такого синего, что оно казалось ненастоящим. Я покажу вам Италию, — ее улыбка стала до боли прекрасной. — Такой, какой помню ее я.
— Я надеюсь на это.
Дорога все-таки подвела их к каменному дому, и Мадаленна остановилась у крыльца. Ему не хотелось прощаться, ему хотелось идти, неважно куда и сколько часов, но идти и чувствовать тепло ее руки и закрывать глаза каждый раз, когда выбившийся из-под шляпы локон падал на его щеку. Сон постепенно оживал, но не терял своего очарования, потому что то, к чему он так отчаянно стремился, было около него — стоило только протянуть руку, посмотреть на нее и решиться потерять все в обмен на одну улыбку.
— Что ж, — он откашлялся. — Доброй ночи.
— Вы все-таки простудились. — печально проконстатировала она. — Я вас предупреждала.
— Я выпью горячего молока, не беспокойтесь.
— Никакого горячего молока, — твердо ответила Мадаленна. — Я вам пришлю корень солодки, и вы будете его пить.
— Корень солодки — гадость. Но я обязательно его выпью. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Мадаленна протянула ему руку для пожатия, и он крепко пожал ее в ответ. Секунды тянулись, однако теплая ладонь все так же лежала в его руке, и минутное безумие настигло его. Это была прекрасная средневековая традиция, так почему нельзя было ее претворить в будничную жизнь. Гилберт медленно поднес ее руку к губам и осторожно поцеловал маленькую ладонь. Он ожидал, что Мадаленна отпрянет, но рука только невольно дернулась, и она не стала вырвать руку. Под пронизывающим февральским ветром он чувствовал тепло, он слышал, как бьется кровь, и прежде чем, прикосновение стало неприличным, Эйдин почувствовал, как его щеки коснулось прохладное серебро кольца. Наверху кто-то шумно закрыл окно, и волшебство минуты ушло. Мадаленна мельком на него посмотрела и быстро исчезла в проеме двери. Эйдин повернулся и пошел по улице, где только что они проходили вдвоем. Он свернул в переулок и подумал — хорошо, что за ним не было хвоста — он бы встряхнул каждого, кто посмел бы идти там, где шла она. Рубикон был перейден.
Комментарий к Глава 24
буду рада и благодарна вашим комментариям и впечатлениям от главы!
p.s. пользуясь положением автора, хочу сказать, что такие читатели как вы - лучшая награда. я так рада, что обрела такую прекрасную аудиторию, мотивирующую меня и вдохновляющую. спасибо вам!
========== Глава 25 ==========
Комментарий к Глава 25
буду очень рада, если вместе с кнопкой «жду продолжения», вы напишите пару слов о работе.
Чемодан отчаянно не желал закрываться. Крышка захлопывалась с глухим звуком только на секунду для того, чтобы через две секунды радостно распахнуться и показать хозяйке чехлы из-под пальто и ботинок. Чемодан был потрепанным, отцовским, с которым Эдвард путешествовал по всем пустыням Египта и сидел в гробницах фараонов. Коричневый цвет немного поблек под жарким солнцем, шелк подкладки измохрился, а ручка болталась из стороны в сторону, но Мадаленна каждый раз терлась щекой об ободранный бок и чувствовала старый одеколон отца и вспоминала рукава зеленого свитера, тщательно выглаженного — его отец надел десять лет назад, когда отправился в путешествие, которое на самом деле оказалось бегством. На коричневатом боку все еще были приклеены таинственные наклейки, поблекшие от времени, но большие буквы все еще были на них различимы, как и очертания высоких зданий и причудливых храмов. «Отель «Плаза» — Нью-Йорк», «Отель «Золотой хамелеон» — Тунис», «Отель «Прага» — Брюгге», в каждом городе был след ее отца, ее прошлого, когда они еще могли надеяться на счастливое воссоединение. Мадаленна придавила коленом крышку, и та жалобно скрипнула. Аньеза сказала, что они с отцом просто собираются пожить в разных местах, пока она будет путешествовать по Италии, но она и так понимала, что это значит. Развод. Родители не были из той породы людей, которые могли смириться с тем, что любовь прошла и продолжать спокойно жить под одной крышей, Аньеза не была такой. И мама снова начинала играть в ту игру, правила которой Мадаленна надеялась позабыть — мама врала и делала вид, что искренне верит в свою ложь, а Мадаленна кивала и делала вид, что ни о чем не подозревает. Игра была утомительной, и когда отец вернулся, она надеялась, что правила изменились, но оказалось, что она ошибалась.
От чемодана пахло заморскими странами, специями и старыми надеждами. Мадаленна расплакалась бы от своей собственной сентиментальности, но слез не было уже давно, и ей оставалось принюхиваться к слабому аромату кардамона и иланг-иланга и представлять, как это — путешествовать с отцом. Когда она была еще маленькой, Эдвард обещал ее взять с собой в далекое путешествие на параходе. Он рассказывал ей сказки о туземских странах, показывал ей картинки дикарей и жарких костров, но маленькая Мадаленна не верила в страшные рассказы и знала — пока с ней отец, все будет ей по плечу. Потом, когда она слегка подросла, отец пообещал взять ее с собой в Париж, усадить в кресло кафе ДеФлор, угощать ее меренгами с кремом и петь песни Эдит Пиаф. Следом за Парижем шла Италия, с шекспировской Вероной, Мантуей и прекрасной Флоренцией, где пики гор утыкались в небо, а черепичные крыши становились улицами над всем городом — так легко по ним было бродить. После Италии Эдвард обещал открыть ей Грецию, с величественным Акрополем, с воздушным Олимпом, в который Мадаленна в глубине души верила с детской наивностью; он говорил, что они будут читать стихи в Афинах, смотреть на тысячелетние развалины, он рассказывал, что Мадаленна там поймет закон вечности. И она верила. Ждала каждого парахода, бегала на причал в Портсмуте и с затаением сердца ждала, когда Эдвард вытащит еще один чемодан, только на этот раз исключительно для нее. Аньеза тоже была в этих планах, с мамой она не расставалась никогда, но отец… Их связь была другой, особенной, и Мадаленна начала чувствовать, что у нее не в порядке сердце, когда при мысли, что эта связь потеряна навсегда, в правой стороне грудины что-то неприятно щелкало. Постепенно она начала понимать, что ничего, в сущности, и не произошло — просто она повзрослела и попрощалась с последней иллюзией, связывающей ее с детством, а Эдвард, наоборот, не желал расставаться с единственным, что для него теперь имело значение — иллюзии были последним, что еще как-то поддерживало в нем уверенность в завтрашнем дне. Отец не перестал быть для Мадаленны самым сильным, просто теперь это знание стало принадлежать той, живущей в самой глубине ее души.
