— Конечно, — Мадаленна открыла небольшую вышитую сумку. — Я обязательно позвоню.
— Да погоди ты со своей портнихой! — нетерпеливо мотнул головой Чарльз. — Тут тема есть и поважнее. Мисс Стоунбрук, вы же выиграли литературный конкурс в «Таймсе», так ведь?
— Да, сэр
— Я помню ваш рассказ, — защелкал пальцами в воздухе Чарльз. — Что-то про несчастную любовь… Да, да… И про Ирландию, да?
— Да, сэр. — ее щеки порозовели, и Гилберт заметил смутную улыбку.
— Хороший рассказ, — удовлетворенно покачал головой Мандерли. — Грустный, конечно, но хороший. Вы вроде бы еще один присылали, правда он не прошел.
— А какой был еще? — тихо поинтересовался Эйдин.
— Про маяк, вы его читали.
— Ты что, его не принял? — возмутился Гилберт. — Отличный рассказ, как ты мог его не напечатать?
— Профессоров к ответу не призывали, так что, успокойся! — проворчал Чарльз. — Конкурс был на тот рассказ, который привлечет больше внимания. Рассказ про маяк мне и самому понравился, но не читают у нас такое, понимаешь? Не продается!
— А тебе только на продажу, да?
— Мистер Гилберт, — Мадаленна коснулась его рукава. — Тот рассказ мне тоже нравился, не сердитесь.
— Да я говорю не об этом, — горячо начал Эйдин. — Если ты заведуешь литературной газетой, то ведь надо заботиться не только о деньгах, надо думать о том, как произведение повлияет на читателя.
— Успокойся, — махнул на него рукой Чарльз. — Ты не на кафедре.
— Ну Мандерли!..
— И вообще, дай мне договорить с мисс Стоунбрук, — важно поправил галстук Чарльз. — Вот что, если у вас будут какие-нибудь еще рассказы, вы приносите мне в редакцию, я посмотрю и напечатаю. Разумеется, за плату. Вы работаете?
— Да, сэр, я даю уроки. Большое спасибо.
— Но не век же вам по урокам бегать. Надо когда-нибудь будет остепениться и заняться серьезной профессией… Почему бы не писательством? Вот что, приходите ко мне дня через три…
— Через три дня мисс Стоунбрук будет в Тоскане. — отрезал Эйдин и проигнорировал гримасу Чарльза. — Ты хочешь, чтобы она там еще и работала?
— Так не надо своих студентов гонять до полусмерти, идейный ты мой!
— Сэр, сэр, — Мадаленна смотрела то на него, то на Мандерли. — Пожалуйста, не ругайтесь. Уверена, что в Италии я смогу почерпнуть что-нибудь для рассказа. Может быть, — на миг ее лицо вдруг стало другим, будто бы она вспомнила что-то неприятное. — Про английского офицера с несчастной судьбой и про итальянскую девушку, которые полюбили друг друга и тайно обвенчались. Да, — она смяла руками ткань платья. — Определенно, прекрасный сюжет.
— Да, неплохо, — согласился Чарльз. — А какой конец? Счастливый? Честно говоря, — доверительным тоном сказал он. — Счастливые сюжеты мало кто любит, почему-то читатели любят страдать.
— Не беспокойтесь, сэр, — улыбнулась Мадаленна, но улыбка получилась прохладной. — Конец будет самым что ни на есть несчастным. Они проживут двадцать лет, а потом поймут, что их брак был ошибкой.
Он помнил этот рассказ, помнил холм в Портсмуте, обдуваемый всеми ветрами, помнил последний летний день и тоску, смешанную с отчаянием, когда она рассказывала ему «историю». Все было про ее жизнь, все рассказы были смешаны наполовину с биографией, наверное, от этого они получались такими правдивыми и пронзительными. Однако настоящим чувствам Мадаленна воли не дала, и в следующую секунду ее лицо снова стало безмятежно-равнодушным.
— У вас хорошо получаются эти рассказы, в них почти что веришь. — с видом знатока заявил Чарльз. — Откуда вы их берете?
— Я лишь рассказываю те истории, которые знаю, сэр.
— А как же вымысел? — спросила Лита. — Как же художественная фантазия?
— Она определяется жестокостью финала, леди Мандерли. Чем лучше пишет автор, тем проще у него финал. Я пока такого мастерства не достигла.
— Ну, вам, наверное, скучно постоянно говорить о своей работе, — улыбнулась Лита. — И дома, и в университете, — она выразительно посмотрела на Эйдина. — И в обществе.
— Нет, леди Мандерли. — покачала головой Мадаленна. — Эта работа и искусство — единственное, что для меня имеет ценность. Разумеется, кроме моих близких людей, — оговорилась она. — Но искусство… — она замолчала, а потом вдохновенно закончила. — Как говорится, vita brevis ars longa («жизнь коротка, искусство вечно»).
— Понятно, — вздохнула Лита. — Вы — достойная ученица своего профессора. Два сапога пара. Боги, — она подскочила на месте, когда прозвенел звонок к последней картине. — Чарльз, пойдем, а то мы снова опоздаем! До свидания, мисс Стоунбрук, — она мило обняла ее и просияла. — Надеюсь, мы с вами еще сегодня увидимся.
Мадаленна осторожно улыбнулась в ответ и проводила взглядом супружескую чету; прежде чем закрылась дверь, Эйдин услышал отголоски смеха — мелодичному вторил басовитый тенор. Эйдин удовлетворенно улыбнулся и сел на стул. Эта семья была единственной, которую он уважал в свете. Мирные, дружелюбные, не пытающиеся угнаться за всеми веяниями — они уважали каждого, кто знакомился с ними, и Гилберт понял, что Мадаленна пришлась им по душе. Именно в общении с такими, как с Мандерли мог пригодиться ее живой ум, вежливость и склонность к меланхолии. Она сидела, задумавшись о чем-то своем, и Эйдин исподволь посмотрел на нее. Почти бежевое платье из полушерстяной ткани выгодно отличало ее от всего бархата и шелка, которые сливались с обивкой сидений; покрой был немного уже, чем того требовала мода, и талию ненавязчиво подчеркивал широкий красный пояс. Она была безукоризненна, но при этом удивительно естественна, как сама природа — как небо, солнце, дождь, и от этого еще более красива.
— Ваши друзья очень хорошие, — итальянская мягкость снова проступила на ее лице. — Они ведь ваши друзья?
— Да, Мандерли — да. С Чарльзом я знаком лет пятнадцать, он честный и благородный. Правда, иногда может что-нибудь ляпнуть невпопад, но это только из-за излишней робости.
— Робость — не порок, — она склонила голову набок, и несколько локонов из пучка коснулись ее шеи. — Особенно в свете.
— Согласен. Вы с ними хорошо поладили.
— Надеюсь. Я в последнее время с трудом схожусь с людьми, стала настоящей букой.
— Газетчики?
Мадаленна угрюмо кивнула в ответ, и зал снова стал стремительно темнеть. В глубине ложи мелькнул ее красный пояс, и она быстро поднялась со своего места, пытаясь найти дверь.
— Вы уходите? — он встал за ней. — Может быть, останетесь?
— Вряд ли это удобно, мистер Гилберт.
— Конечно, удобно. Намного удобнее, чем проходить через весь партер. Оставайтесь, обещаю о вас никто ничего не скажет.
Мадаленна остановилась у портьеры, и он видел, как она колебалась, однако мягкая улыбка осветила ее лицо, и она села на придвинутый стул. Инструменты только настраивались, и они успели занять свои места ровно тогда, когда зазвучали ноты последнего действия. Это был финал, безутешный — прекрасная куртизанка прощалась со своей единственной любовью, и ее несчастный возлюбленный оплакивал ту, которую любил больше всех. Трагедия была слышна в каждом жалобном тоне струны скрипки, в дрожащем сопрано партии Виолетты, в красной тени на стене от прожектора. Эйдин нечаянно взглянул на Мадаленну и не смог отвести взгляда. Она не знала, что лицо ее преобразилось с той секунды, как зазвучала музыка Верди. Все вокруг перестало существовать для нее, оставалась только музыка, и ее руки сами сложились в полумолитвенный жест. Ее глаза были широко раскрыты, губы беззвучно повторяли итальянские слова; она вся была захвачена великой силой искусства, и он неожиданно для себя осознал, что сидит, затаив дыхание, боясь потревожить ее в этом порыве. Она, так тонко понимавшая, ощущавшая каждый звук, каждую ноту, не могла не волновать его. Мадаленна так любившая искусство, сама стала тонкой работой живописца, звенящей арией, безукоризненной античной Галатеей, которая, однако, лепила себя сама. Она сама стала искусством. Оперный зал наполнился звуками последней песни любви, и когда сопрано замерло на последней ноте, прежде чем ринуться вниз, Гилберт почувствовал легкое касание. Маленькая рука легла на его ладонь едва осязаемо, слегка касаясь рукава его рубашки. И, не поворачивая головы, он ответил на этот жест, мягко сжав руку в ответ. Они сидели в ложе неестественно прямые, пока Виолетта умирала на руках своего любовника. Не поворачиваясь друг к другу, не разнимая рук, они глядели на то, как красные тени плясали по белым стенам. Эйдин слышал ее дыхание, видел, как неровный свет от прожектора падал на белое плечо, персик обволакивал его, и на этот раз это был не сон. Рубикон был перейден, и какая-то сладостная боль заполнила его грудь.
