— Что же такого тошного?

— Адюльтер. — ее голос был слишком громким для одной комнаты. — Ты ведь это думаешь так назвать?

— Линда, я не хочу начинать конфликт.

— А я и не начинаю. — звонко рассмеялась она. — Я просто пытаюсь понять, что с нами произошло. Так что же это было? — она обвила его шею руками, но он не ответил на объятие, а только похлопал ее по руке.

— Ничего особенного; то, что происходит со всеми семьями. Помнишь, как у Толстого?

— Значит, по-твоему, у нас с тобой несчастная семья?

Гилберт промолчал и достал из коробки запонки.

— Давай, я тебе помогу, — к нему подошла Линда и было взяла его за руку, но он негрубо отвел руку назад.

— Не стоит, я сам могу справиться.

Линда ничего не сказала, только как-то растерянно улыбнулась и посмотрела на него в зеркале. Тишина, повисшая в комнате, была неловкой, словно он застрял в одной телефонной кабине с посторонним человеком. Наверное, это должно было быть ужасно, но для него это больше не имело значения.

— Ты тоже меня никогда ни о чем не спрашивала. Мне казалось, нашего доверия вполне хватало.

— Это не доверие, мой дорогой, — протянула она. — Это равнодушие. Тебе было все равно. Тебе было наплевать, с кем я, где я, куда я уезжаю и куда я беру свою дочь.

— Не смей так говорить.

Это была не ярость, не гнев, но потаенный отголосок прошлого вдруг проснулся в нем и захлестнул со всей силы. Его можно было обвинить в чем угодно, но только не в равнодушии. Не из-за равнодушия он таскался на эти вечеринки и болтал с пустоголовыми болванами, не ради равнодушия он фланировал по дому во время приемов, смотря, где его дочь, прогоняя незванных кавалеров. Не ради равнодушия он сидел и изображал спокойного мужа, когда больше всего ему хотелось забрать Линду и уехать домой.

— Я не права? — развела руками Линда. — Ты меня удивляешь.

— Это ты меня удивляешь. Я вытаскивал нашу дочь из всех садов Лондона, только чтобы ее репутация, упаси Небеса, не пострадала, я сопровождал тебя на все вечера, где тебе надо было присутствовать, я стерег этот дом до твоего сезона, хотя каждый год ты обещала, что лето мы проведем все вместе.

— Так, почему нельзя было поехать с нами?

— А почему нельзя было остаться со мной?

— Прекрасно. — саркастично усмехнулась Линда. — Значит, во всем виновата я одна?

— Я ни в чем тебя не обвиняю, я просто констатирую факты.

— Господи, — тихо проговорила Линда, усаживаясь на кровать. — Если бы ты только знал, как мне было сложно выдерживать эту твою спокойную доброту! Это твое «я ни в чем тебя не обвиняю», это равнодушие…

— Линда, — легкая ярость начала медленно в нем закипать. — Не думаю, что мы сейчас в том положении, чтобы обсуждать наши отношения. Я опаздываю в Оперу.

— Разумеется, — в ее улыбке появился яд. — Иначе милая мисс Стоунбрук будет слишком долго ждать.

— Не смей так говорить о ней. — отчеканил он. — Я не знаю, какие мысли бродят в твоей голове, но даже думать не смей так о ней. Она — прекрасная и благородная девушка.

— Благородная? Боги, как мелодраматично! Думаешь, я ничего не понимаю? Как ты… — он не дал ей закончить.

— Перестань! Ничего не было, ничего быть не могло! Мадаленна — воспитанная девушка, она и повода, и мысли не могла допустить, чтобы… Как я мог… — негодование захлестнуло его, и он запнулся. — Ничего нет!

— Великолепное благородство рыцаря и его дамы сердца!

— И не тебе говорить о благородстве, после того, как я застал тебя с твоим кавалером в моем же кабинете.

— Джонни ничего не значит для меня! — крикнула Линда. — Он был всего лишь лакмусовой бумажкой, с помощью которого я проверяла тебя! Потому что твое равнодушие…

— Достаточно! Мое равнодушие — результат долгой работы над собой, причем по твоей же просьбе. Я сразу тебе сказал, что не люблю твой высший свет! И сколько раз ты упрекала меня за то, что я слишком прямолинеен и эмоционален? Когда я действительно ревновал, ты смеялась и заявляла, что это глупо. Я принял это, стал изображать человека широких взглядов. Когда я просил тебя хоть на сколько-то остаться здесь, дома, ты смеялась и уезжала на Побережье, забирая с собой Джейн. Даже несколько месяцев назад, когда я предложил тебе поехать вместе со мной в Италию, ты отказалась. Чего ты еще хочешь от меня?

— Это свет, — яростно махнула рукой Линда. — И у него есть свои правила!

— А это была наша семья, и я очень сильно устал, что в постели нас было трое — ты, я и этот свет. Извини. Теперь мне и правда пора. — он намотал на шею шарф и почти вышел за дверь, когда услышал голос жены.

— Многие говорят, что у меня есть любовник, интересно, что скажут, если узнают про наличие пассии у многоуважаемого профессора?

Эйдин остановился и натянул шарф так, что тот помял гелиотроп. Линда ревновала, и он это понимал. Но ему было наплевать. Как они смогли докатиться до такой жизни, где каждый обвинял друг друга в грехах, было понятно — долгие годы недомолвок сделали свое дело. Однако, может быть он и поступал неправильно, разбираться в этом Гилберт не желал. Единственное, что его по-настоящему волновало — репутация Мадаленны. Он не мог допустить, чтобы эту девушку обвинили в том, чего не было и не могло быть.

— Линда, — он негромко позвал ее. — В тот же день, как только слух разлетится, я уйду из дома.

— Эйдин, — она подошла к нему, но взял ключ от автомобиля со столика и открыл дверь.

— Будь добра, не забудь, что надо забрать Джейн на концерт. И закрой дверь, когда будешь уходить.

***

Площадь Ковент-Гарден сверкала хрустальными камнями, когда он вышел из автомобиля. Рождественские праздник прошли, и теперь все усиленно готовились к открытию «Весенних сезонов» и к весеннему балу дебютанток. Он не так часто бывал в этом месте — несмотря на то, что это был театральный квартал, здесь было слишком много известных злачных мест, откуда светское общество пряником вытащить нельзя. Темный вечер туманно бродил между людьми, окутывая все фигуры прозрачным светом от фонарей, и плащи дам казались одеяниями призраков в отражениях луж. Стеклянный фасад Оперы в стиле «модерн» блеснул за поворотом, и Гилбрет с удовольствием першагунл через бордюр. Он вызвался на это мероприятие только потому, что считал правильным прививать студентам хороший вкус к музыке и потому, что сам обожал оперу еще с тех дней, когда мальчишкой бегал на галерку по бесплатным билетам. Опера была для него чем-то особенным, а с недавнего времени певучие итальянские фразы заставляли его, затаив дыхание, прислушиваться к звукам музыки и искать знакомый голос.

Ковент-Гарден встретил его теплым дыханием толпы темных фраков и шелковых платьев, и на секунду ему показалось, что среди сладких Шалимара и Пату он почувствовал свежий персик. Это была очередная иллюзия, и, тряхнув головой, он быстро снял пальто, однако шарф сложил и положил в потайной карман. Мраморный холл был освещен свечами, и от каждого дуновения воздуха, фитильки трепетали в опасной близости с газовыми шарфами дам. Эйдин быстро поднялся по белой лестнице, и на секунду задержался на мягком красном ковре, приятно проминавшемся под ногами. У них с Линдой была собственная ложа, в самом конце бель-этажа, откуда была видна вся сцена, однако он не стремился открывать дверь и садиться на бархатный стул. Наверняка половина зала была наводнена их общими знакомыми, а ему уже порядком надоело отвечать на вопрос, где его очаровательная жена. Его студенты были в зале, шумно обсуждая начало «Травиаты» и фильм с Гретой Гарбо; сияющий Рональд Кройт помахал ему рукой, и он улыбнулся. В начале партера ему даже показались чьи-то рыжие локоны, но Эйдин отшатнулся, закрыл дверь ложи и отошел к сводчатому окну. Там, за толстым стеклом, был сияющий Лондон с быстро бегущими людьми; Гилберт прожил тут больше десяти лет, однако пристраститься к городу так и не смог. Ему было тут интересно, иногда забавно, временами ему даже нравилось ходить по улицам и смотреть на жилые окна, но его душа все равно была в другом месте, и он стремился туда изо всех сил.