Короткая телеграмма Мадаленны: «Добрый вечер, сэр. У меня на окне расцвели нарциссы. Очень глупо, потому что обещают заморозки.» положила начало забавной корреспонденции. В этих письмах не было ничего личного, интимного, но каждое письмо Эйдин хранил почему-то в отдельном ящике и однажды чуть не сунул туда же и кашне, чтобы конверты тоже стали слабо отдавать «Воздухом времени». Задумка оказалась откровенно глупой, и, строго выговорив себя за эту идиотскую идею, Эйдин сел и написал короткое письмо, совсем ни о чем, сообщив, что у него на подоконнике нарциссов нет, зато вот газон стал совсем почерневшим. Мадаленна черкнула коротенькую записку, что, мол, это даже хорошо, потому что «черный газон всегда обещает теплую весну, так еще бабушка Мария говорила.» И вдруг письма завертелись вокруг них, и бедный почтальон носился по Лондону, отправляя белые конверты по разным кварталам.

«Уважаемая Мадаленна, в прошлый раз вы насмешливо уточнили, что обращение «уважение» отдает канцеляризмом, так вот, в этот раз я специально, подчеркиваю, СПЕЦИАЛЬНО, называю вас именно так, но не для того, чтобы разозлить, а лишь только для того, чтобы обратить ваше внимание на то, что это говорит о моем уважении. Я уважаю вас. С того самого момента, как только увидел вас в теплицах, очень сумрачную и собранную, строгую. Мое уважение к вам возникло спонтанно, но так получилось, что оно подкреплялось каждым днем, каждым вашим словом и суровым взглядом — спор о плотнике и скульптуре еще долго не забудется, если вообще забудется. Так что, тут вам стоит обвинять только саму себя — не уважать я вас не могу. Кстати, насчет пуансетии, я нашел забавный рецепт. Говорят, что ее надо поливать медом. Разве это может помочь, разве сладкое вообще когда-то помогало? Можно расти только благодаря горечи, хотя я уже вижу, как вы недовольно качаете головой и мрачно глядите в сторону почтового ящика, будто внутри синей эмали можно найти меня. Ну и глядите, говорю я вам, образ суровой Афины вам даже очень идет, и это не комплимент, а констатация факта…»

— Можно войти? — его мысли прервал голос жены, и он положил пресс-папье на письмо. — Ты не занят?

— Занят, но, пожалуйста, заходи.

Они не общались с того момента, как он застал жену в своем кабинете с Джонни. Линда тогда сразу заперлась в своей комнате, а ему пришлось хорошенько встряхнуть Лорда наутро, когда тот пришел в их дом и начал просить аудиенции у его жены. Сначала Эйдин считал, что Линде стоит набраться сил, потом его захватила работа с документами к конференции, а следом за этим ему расхотелось приходить домой. Но это было бы глупо и недостойно, поэтому Гилберт старательно засиживался в университете, а по дороге думал, сколько еще будет длиться их молчаливая договоренность. Облегчения не наступило, зато пришло равнодушие.

— Что пишешь? — Линда заглянула ему через плечо, но он сложил письмо в конверт и положил в ящик под ключ. — Мне нельзя этого видеть?

— Это личное. — он встал и подошел к шкафу.

— Раньше ты от меня письма не прятал. — усмехнулась она. — Неужели появилась причина?

Наверное, следовало повернуться и крикнуть что-то обличительное, но ему не хотелось. Не хотелось повышать голоса, не хотелось устраивать истерику и конфликт, которые бы затянулись на несколько дней. Гилберт пожал плечами и отодвинул вешалки со свитерами. Когда точно все пошло крахом, он не мог сказать с точностью. Знал только, что все это имело начало от высшего света. Он их начал разделять с той минуты, как они вошли в мраморный зал, рука об руку. Линда упорхнула от него сразу же, а он понял это слишком поздно. Ее манила слава, известность, да и грех ей — черноволосой красавице с огромными глазами и прекрасной, — не вращаться в обществе. Его же интересовало только искусство; только в нем Эйдин видел смысл жизни, а потом на смену идейному молодому человеку пришел циник с кривой усмешкой — законы света заставили его разувериться во всем, над чем он так долго работал. Но вот… Но вот Гилберт никак не мог предугадать, что в минуту отчаяния к нему невзначай явится пилигрим, неразговорчивый, угрюмый, но такой светлый, что он не устоял перед обаянием этого посланника.

— Эйдин, — Линда встала позади него и дотронулась до него рукой. — Нам надо поговорить.

— Пожалуйста, я тебя слушаю. — брюки к сюртуку никак не хотели находиться, и он поморщился — не зря начал поиски за час до выхода. — О чем ты хотела поговорить?

— О нас. — в отражении было видно, как она нервно сжала руки. — Ты, наверное, заметил, что в последнее время у нас с тобой все не так ровно. Ты стал так часто задерживаться в своем университете… Тебя так частно не бывает дома.

— Правда? Мне казалось, это ты несколько дней не ночевала дома.

— Я ездила к Эдит. — сразу отозвалась Линда. — Я была нужна ей, я… — она хотела сказать что-то еще, но Эйдин прервал ее.

— Ты не обязана оправдываться, ты — взрослая женщина и можешь ездить куда и насколько хочешь. Главное, Джейн не забудь предупредить, а то она уже напридумывала себе бог знает что.

— А ты? — колко прозвучал вопрос. — Разве тебя не волнует, где я была?

Эйдин повернулся и посмотрел на женщину, которая когда-то была целым миром для него. Разумеется, он все еще хорошо относился к ней, она была матерью их семейства, но женой; женой Линда перестала быть ему несколько лет назад, просто сам он этого не смог заметить. Ему хотелось бы чувствовать боль, гнев, но равнодушие заполонило собой все. Его душа теперь была отдана ему. Свобода, прохладная пустота — давно он не чувствовал подобного.

— Я знал, что ты у Эдит. Ты сама говорила, что тебя там можно всегда найти.

— И тебя это устраивало, да?

— Линда, — он повернулся к ней и посмотрел в упор. — Прошу, только давай обойдемся без конфликта; мне нужно успеть в Оперу, а ты собиралась на концерт органной музыки.

— Я уже расхотела.

— И все-таки я попрошу тебя туда сходить с Джейн. — он снял домашнюю рубашку и надел из белого хлопка. — Мне хочется быть уверенным, что она не улизнет на вечеринку, а я сней я ну никак не могу пойти.

— Значит, ты идешь в Оперу, — со странной усмешкой заявила Линда. — Со своими студентами?

— И студентками, предвосхищая твое дополнение.

— Это так глупо. — судорожная улыбка скользнула по ее губам. — Так глупо — после двадцати лет брака думать об измене. Ты был слишком идеальным мужем, дорогой, — она попыталась поправить ему воротник, но он незаметно отшатнулся. — Я все время ждала, что когда-нибудь выпрыгнет какая-нибудь миссис Чилтон и обвинит тебя в чем-нибудь аморальном, но нет. — вздохнула она. — Ты слишком идеален.

Эйдин молча завязывал галстук, пока Линда бродила по комнате и трогала безделушки. Случайно на свету лампы блеснул серый шелк, и она едва взяла его в руки, как Гилберт ничего не говоря, взял кашне и повесил его на вешалку. Может быть, пальто и могло пригодиться. Линда молчала и наблюдала за тем, как он неторопливо снимал пальто с вешалки, встряхивал и запах «Духа времени» поплыл по комнате.

— Я не помню этих духов. — заметила она.

— Это духи моей знакомой. — ответил он. — Нечаянно пролились на шарф.

— Так почему ты его не постираешь? — улыбнулась Линда. — После порошка от них и малейшего запаха не останется.

— Не хочу.

Гилберт знал, что за долгой паузой последует разговор, который они откладывали с самого Рождества. Но полтора месяца были приличным сроком, чтобы настроиться на серьезный лад и понять, что последует за итогом содержательного диалога. Развод. Эйдин думал о такой перспективе, осознавал, что этот инцидент хорошо ударить по их вышколенному образу, однако он еще не так притерся к свету, чтобы раздумывать о том, что о нем скажут люди. Развод. Это было вполне возможно, такое происходило со многими его знакомыми, но скажи ему кто год назад, что он будет думать о разрыве с Линдой, рассмеялся бы собеседнику в лицо.

— Ты ведь и правда никогда меня ни о чем не спрашивал. — медленно начала Линда. — Никогда не запрещал ездить на вечера, никогда не разыгрывал роль ревнивого мужа, всегда верил мне. Идеальная картина. Как же тошно.