Слова Филипа всплыли внезапно, и ему показалось, что старый садовник встал за его спиной и пристально смотрел на его метания. Действительно, смерть случалась не только с человеком, но и с чувствами. И, оказывается, не каждый раз уход должна была сопровождать агония. В его случае это было смиренное принятие, похожее на то, с которым некоторые люди прощались с тяжело больным родственником — когда-то он был центром их мира, но его болезнь так долго длилась, что смерть стала ожидаемой. Она просто произошла. Разумеется, после этого была бы все равно боль, однако и той суждено было пройти. Эйдин не задавался вопросом — была ли любовь вообще; разумеется она была, и достаточно сильная. Однако, видимо, что-то он сделал однажды не так. В тонкий механизм попала маленькая щепочка, а он, не замечая этого, продолжал раскручивать колесо дальше. С каждым днем колесо вертелось все медленнее, медленнее. Пока не застыло и вовсе. Наступила смерть священного механизма.

Но ведь за смертью всегда шла жизнь, мелькнула крамольная мысль, и Эйдин мотнул головой. Это было безумие. Ему было сорок шесть лет, в таком возрасте люди не искали новых чувств, а бережно хранили старые, складывая их в милую коробочку из блестящей бумаги, чтобы потом открывать и смотреть на них с щемящим воспоминаем, вот, мол, когда-то такое было! Ему было сорок шесть лет, у него была масса проблем и воспоминаний, у него была взрослая дочь, в конце концов! Он не имел никакого права вешать свои переживания на шею другого человека, другой девушки, которой и так пришлось терпеть ярмо фамилии и нрава взбалмошной старухи. Она не знала ни беззаботности, ни свободы, однако когда последняя осторожно коснулась ее, та расцвела такой улыбкой, что Гилберт застыл на месте.

Эйдин судорожно дернул ручку двери и вышел из спальни. Его комната выглядела вполне прилично, чтобы Бассет не падал в обморок от куч бумаги и пыли от пишущей машинки. До спектакля оставалось еще достаточно времени, но Гилберт достал из шкафа пиджак и приложил к себе. Он куда более охотно надел бы свитер, но вряд ли бы его пустили в Оперу в таком наряде, да еще и бы в очередной газете наверняка бы вышла ехидная заметка о том, как «столичные профессора изобретают свой собственный дресс-код». Ему в сущности было все равно, но тогда бы Джейн точно сказала, что он позорит ее. Эйдин проворчал что-то про себя и накинул пиджак на рубашку — ту надо было сменить, она была сероватой, а с черным сюртуком шел только белый хлопок. Не глядя, он перекинул рубашку через руку и принялся спускаться по лестнице. На кухне послышался голос Джейн, и надо было пожелать ей доброго утра, доброго дня или вовсе доброго вечера.

Гилберт неспеша вышел в столовую, однако дочери там не было. Линды тоже, только легкий запах «Джой». Гилберт обернулся, а потом вдруг услышал легкое всхлипывание — будто щенок скулил. В груди неприятно стянуло, и он ринулся вон из столовой на звук. Джейн, его дорогая, родная, милая Джейн, сейчас она рыдала, сидя у кухонного стола, пряча лицо в руках, и во многом именно на нем лежала вина за эти слезы. На минуту он застыл на пороге, однако когда дворецкий было подошел к ней со стаканом воды, он хмуро отослал его и присел рядом. «Джейн нужен отец, сэр.» — послышался голос Мадаленны, и он обнял свою дочку. Мисс Стоунбрук оказалась и на этот раз права, с болью подумал он, когда почувствовал, как руки дочери недоверчиво обвились вокруг него, сминая ткань рубашки. Его девочка была слишком, она смогла заметить то, что не смогли заметить они с Линдой. Постепенно всхлипывания Джейн становились тише, и он снова почувствовал слабый запах шампанского. Его Джейн снова перепила, и на этот раз он не мог винить никого, кроме себя.

— Присядь, дорогая. — он помог ей сесть за стул и вытащил из кармана носовой платок. — Что случилось, котенок?

— Ничего, — всхлипнула на конец Джейн и постаралась сложить губы в кривую улыбку. — Правда, ничего. Ты же знаешь, какой ранимой я становлюсь, когда перепью.

— И в чем причина пьянства в стиле Фицджеральда? — Эйдин осторожно вытер слезы и постарался улыбнуться. — Статья о брошенном щенке?

— Папа! — возмущенно толкнула его локтем Джейн, и он понял, что первая буря миновала. — Как ты можешь так бездушно отзывать о брошенных животных?

— Прости, дорогая, я постараюсь стать более чутким. И все же, что случилось?

— Так, — пожала плечами его дочь. — Что-то накатило, вот и все.

— Ну, если ты каждый раз будешь напиваться, когда на тебя будет что-то накатывать, станешь отъявленной пьяницей. — он убрал из ее рук стакан и вылил все шампанское из бутылки в раковину. — Джейн, — он резко повернулся к ней. — Только один совет. Позволишь?

— Пожалуй. — мотнула головой его дочь.

— Когда я спрашиваю тебя, что случилось, лучше один раз ответить правду, чтобы я потом ее не вытягивал из тебя клещами. Так что случилось?

Джейн какое-то время молчала, потом уголки ее губ странно дернулись, и Гилберт подготовился заново вытаскивать носовой платок. Но Джейн не заплакала. Он села поудобнее на стуле и подперла щеку рукой. Эйдин знал, что сначала она скажет ему неправду, и только напоследок она вымолвит то, что действительно ее мучало. Он был готов сидеть на кухне ровно столько, сколько этого требовалось.

— Майкл Диггер не пригласил меня на праздник.

— Какое упущение. Для Майкла Диггера. И что они празднуют?

— Освобождение бобров от браконьеров.

— О, так вот откуда это настроение в пользу брошенных животных. — он увернулся от толчка в бок и позволил себе усмехнуться. — И тебе так хотелось увидеть этих несчастных зверушек?

— Мне хотелось увидеть Майкла Диггера.

— А как же тот тип? — он старался вспомнить молодого человека, с которым Джейн целовалась в темном саду. — Ну, с которым я еще поймал тебя при свете луны около роз?

— А, — равнодушно протянула Джейн. — Уилсон. Нет, он мне надоел.

— Может быть в таком случае, котенок, — он поправил ей воротник платья. — Ты будешь целоваться с тем, кто тебе не надоест? Заодно побережешь и мои нервы, и свою репутацию.

— А у тебя нет нервов. — рассмеялась его дочь. — Ты их все потратил на своих студентов.

— Какое рискованное замечание. Тогда смею тебя заверить, что на сегодня нервов мне точно хватит, чтобы засадить тебя дома. И это, — он строго посмотрел на нее. — И это не обсуждается.

— А на концерт классической музыки можно пойти?

— Классической музыки? — он прищуренно посмотрел на нее. — Хороший ход.

— Я училась у гения.

— Твоя лесть не сделает меня более мягкосердечным, но, так и быть, думаю, Бах и Гендель тебе не повредят. Но только с мамой.

Эйдин достал из холодильника цветок гелиотропа и вдел его в петличку. Он почувствовал, как незаданный вопрос повис в воздухе, и Джейн немного сгорбилась. Никогда ему не было сложно решиться на то, чтобы повернуться и посмотреть дочери в глаза. Гилбер все еще видел в ней ту девочку, которая смотрела на него с широко раскрытыми глазами и засыпала вопросами. Теперь ему было бы сложно подобрать ответ. Джейн выросла и стала понимать, что к чему намного быстрее своего отца и матери. Он многое упустил в ее воспитании, но надеялся, что хоть сколько-то она успела побыть беззаботным ребенком, необременным грузом проблем и тревог. Эйдин медленно повернулся к Джейн и пригладил ее растрепанные волосы, в ее глазах застыла печаль.

— А где мама?

— Полагаю, она задержалась в гостях, — беззаботный тон ужасно фальшивил. — У миссис Винтер.

— Правда?

— Дорогая, — он взял ее за руку и внимательно посмотрел на нее. — Твоя мама — взрослая женщина и имеет право бывать где угодно и до сколько угодно. Вот исполнится тебе стобко же, сколько и ей, и сможешь гулять хоть до утра.

— Папа, — Джейн выдернула руку, и ему показалось, что в ее глазах заблестели слезы. — Я не хочу шутить. Где была мама? Почему в газетах снова пишут о ней и этом мерзком Лорде? Вот она с Джонни на концерте, вот она с Джонни на балу, вот она с Джонни на вечере в пользу вдов! — страницы журнала рвались в ее руках. — Почему она не ночует дома? — она вскочила со стула и принялась ходить по кухне. — Почему о вас болтают в свете?