— А у меня его нет. — с напускной беспечностью заключила Мадаленна и поспешила добавить. — Кстати, в прошлый раз вы обмолвились, что замещали у первокурсников вашего заболевшего коллегу.
— И?
— О чем вы говорили с ними?
— С первокурсниками? — она увидела, как он достал с верхней полки книгу. — О красоте. О том, важна ли она или нет.
— Хорошая тема.
— И что может сказать по этой теме мой вечный оппонент мисс Стоунбрук?
— Смотря о какой красоте говорить. — она нахмурилась и взяла в руки Шекспира. — Если подразумевать красоту внешнюю, то это только сосуд. Эта красота не так важно по сравнению с красотой души.
— Очень возвышенно. — Мадаленна слышала, что он улыбнулся.
— Вы хотели сказать, очень банально. Возможно, — кивнула она. — Но и правдиво. Внешняя красота важна лишь в первые тридцать лет, далее ее должна поддерживать красота души, иначе все уродство, все скудоумие начинает вылезать из человека наружу. Тому есть жизненные подтверждения. Да и потом, разве приятно разговаривать просто с красивым человеком, который ничего не знает, ничего не умеет?
— И все же мы в первую очередь смотрим на внешность человека, как бы мне не хотелось вас разочаровывать. — спокойный голос Эйдина убаюкивал ее. — Все равно мы тянемся к людям красивым, приятным…
— Говорите за себя. — отрезала Мадаленна. — Я тянусь в первую очередь к душе человека, и вы, кстати, тоже. — она обернулась к нему. — Ведь наше знакомство началось именно с разговора.
— Что не мешает мне так же считать вас красивой.
Мадаленна повернулась обратно. Эйдин стоял так рядом, что она могла чувствовать запах порошка его рубашки — мятный, смешанный с лавандой. От него исходило удивительное тепло, и когда он отвечал ей, его дыхание приятно касалось ее шеи. Впервые ей захотелось оказаться в чьих-то объятиях, хвататься за тонкую ткань рубашки и чувствовать себя любимой и живой. Линда все равно его не ценила, не видела, сколько в нем добра и нежности, так почему она должна была отказываться от этого чувства?
«Ты ему нравишься, Мадаленна.»
Теперь она понимала, о какой внутренней борьбе шла речь. До этого ее жизнь, оказывается, была простой и легкой, когда не нужно было выбирать между своими принципами и своими чувствами, когда последние кричали о своей любви, а первые неумолимо говорили, как она неправа. Ведь было все так просто, ей можно было только обернуться, нечаянно задержать чуть подольше взгляд, и тогда… Разве был бы он счастлив, если предал бы свою семью? Этот вопрос заставил Мадаленну побледнеть. Разве была бы счастлива она, узнай, в какое положение она его поставила? Связь, интрига, не более того — это испортило бы их отношения, сейчас особенно хрупкие, шатавшиеся из стороны в сторону. Нет, Мадаленна не повернется. Она будет стоять на этом месте, пока не придет время уходить. Она знала, в чем было дело — осознание событий сегодняшнего дня начинало медленно пробуждаться, и каждый нерв был натянут до предела. Мадаленна могла сорваться в любой момент, и старалась сдерживать подступающие рыдания.
Шекспир оказался слишком тяжелым, и она с трудом поставила его на полку, чуть не задев статуэтку рыцаря. Последний оказался бы на полу, если бы мистер Гилберт вовремя не подхватил его и не водрузил его обратно. На секунду Мадаленна оказалась в полуобъятиях, но это не остановило ее воспоминания. Письмо, радость, Хильда и ощущение, что воздух сейчас закончится. Желтые круги плыли перед глазами, и она старалась проморгаться, только чтобы не видеть искаженно злобой лицо Бабушки. Почему она все еще называла ее Бабушкой, если та ее ненавидела. Звуки медленно летали около нее, а Мадаленна старалась вспомнить, почему белое платье старухи так напоминало покрывало, которым ее накрывали в ее кошмарах. Неужели она и сейчас в нем? Кто-то звал ее по имени, очень заботливо, спокойно, но она не слышала ничего, и только закрывала уши и глаза, чтобы изгнать образ и голос Хильды. Это была пытка.
Ее кто-то подвел к дивану и бережно усадил на него. Чья-то рука крепко держала ее, не давая упасть ей в полубезумие, и постепенно Мадаленна отличила реальность от снов. Она сидела все еще в библиотеке, рядом с ней был мистер Гилберт, ее вечный спаситель, который появлялся каждый раз тогда, когда на нее падала темнота. Он хотел было что-то сказать, но потом его взгляд упал на ее руки, неприкрытые перчатками, и она увидела нарастающий гнев. У самой ладони белые руки были окаймлены красной линией — Бабушка сильно оцарапала ее, когда она пыталась вырваться. Липкий стыд; она чувствовала только его, и попыталась отнять руку, но Эйдин лишь сильнее сжал ее ладонь.
— Это ничего, — говорила она в полузабытьи. — Это ничего страшного, так бывает.
— Мадаленна, — пытался сказать Эйдин, но каждый раз она его прерывала.
— Ничего страшного, я просто неудачно… — она пыталась вспомнить хоть одну отговорку, но слезы застилали ей глаза, и она не могла ничего сделать.
— Мадаленна…
— Ничего страшного, правда, мистер Гилберт.
А потом Мадаленна с удивлением заметила темное пятно на зеленом бархате, потом еще одно и еще одно. Она плакала, наверное, за долгое время не одна. Она плакала так сильно, что ей казалось, она сейчас захлебнется этой солью. Каждый раз она приказывала себе остановиться, но слезы все лились и капали, как бы она не прятала лицо в руки. А потом она вдруг обнаружила прижатой к груди. Чьи-то руки робко прижимали ее к себе, гладили по спине, по волосам, и тихий голос шептал что-то тихое и спокойное. Она не была одна, в нем было ее спасенье, и Мадаленна была готова прятаться от всего мира, только чтобы Эйдин так обнимал ее и говорил, что все будет хорошо. Всхлипывания становились все тише, и дрожь постепенно ушла, но вместо нее пришло смущение. Мадаленна отстранилась и начала искать свой клатч — там должен бы быть ее носовой платок.
— Извините меня.
— Мадаленна, если вы будете извиняться за каждый свой поступок, я буду вынужден принять меры. — он улыбнулся и вытащил свой платок из пиджака. — Например, каждый раз буду ставить вас с мисс Доусен в пару на доклады. — она сдавленно фыркнула и попыталась взять платок. — Ну вот, вы уже смеетесь. Сейчас, подождите, я не хочу, чтобы у вас были красными глаза.
Обычно Мадаленна начинала яростно тереть щеки и нос до того, что те краснели, и целый день она ходила как олень Рудольф, а Эйдин осторожно дотрагивался платком до ее щек, до подбородка, и когда она по просьбе прикрыла глаза, он бережно вытер слезы с ресниц.
— Не самое веселый котильон, конечно, — намхурился он. — Но светские мероприятия редко бывают хорошими.
— Согласна, — откашлялась Мадаленна. — Полностью согласна. Мистер Гилберт, поставьте, пожалуйста, другую пластинку.
— Конечно.
Он легко перемахнул через софу и приостановил Пиаф. Какое-то время граммофон молчал, а потом по комнате пронеслись начальные звуки «Старого доброго времени». Мадаленна хорошо знала эту музыку; этот вальс звучал постоянно у нее в голове, после «Моста Ватерлоо». Мистер Гилберт подал ей руку, и они остановились посреди библиотеки. Лампа отбрасывала причудливые тени на стены, пластинка лениво кряхтела в углу, а они смотрели друг на друга, и Мадаленна не могла желать другого окончания бала. Его руки целомудренно лежали на ее плечах, и комната не плыла вокруг, но весь вечер она жила ради этого.
— Знаете, я так испугалась, когда меня назвали внучкой баронессы Стоунбрук. — говорила она, прислушиваясь к его дыханию. — Будто я больше ничего из себя не представляю.
— Глупости. Вы нисколько не похожи на Хильду Стоунбрук.
— Но я ношу ее фамилию.
— Вы носите фамилию своего отца. И потом, — он лукаво улыбнулся. — Вы не просто внучка баронессы, вы — писательница.
— Вы видели новый номер «Таймс»?
— Видел. — кивнул он. — И мне очень понравилось.
— Сочту это не как за рождественскую лесть, а за комплимент.
— Вот и хорошо. А теперь посмотрите на меня, Мадаленна. — она повернулась к нему. — Вам нужно уехать, и как можно дальше. — он дотянулся до отрывного календаря. — Скоро экзамены, дальше у нас запланирован поход в оперу, а потом вы уедете в Италию. И если получится не на месяц, а на семестр.
