— Мисс Стоунбрук, вот, я переделал. — он протянул ей тетрадь, и она заметила, как он съёжился. — Там не много ошибок?
— Пока что нет. — ее карандаш скользил по криво написанным строчкам; с почерком у Майкла всегда были проблемы. — Пока что все хорошо. Единственное, — она отдала ему тетрадь обратно и указала на вторую строчку. — Посмотри на это предложение и определи у существительного правильное наклонение.
— Это… — неуверенно протянул Майкл. — Это… Первое склонение?
— Разве у первого склонения основа заканчивается на i?
— Секунду, мисс Стоунбрук, сейчас я вспомню. — Майкл запрокинул голову вверх и принялся перебирать полушепотом окончания всех основ существительных. — Это третье!
— Правильно. — кивнула Мадаленна. — Поправь и проставь склонения у остальных.
Они всегда занимались в книжном магазине Стэпфорда, около Гринвичского университета, по средам и субботам. Обычно к трем часам в среду она освобождалась и ждала своих учеников около книжных полок, медленно перебирая корешки Тацита и Гоббса. Такой литературой она еще не интересовалась, но старалась себя приучать к чему-то более серьезному, чем просто художественные изыскания о смысле жизни и любви. Ученые труды давались ей нелегко, но Мадаленна не оставляла надежды, что когда-нибудь и их она начнет проглатывать за несколько вечеров. Потом к ней приходили ее ученики, и они занимались латинской грамматикой, склонениями французских глаголов, античной историей и орфографией. Она часто засиживалась в магазине до вечера и с удовольствием наблюдала за тем, как за окнами, на улице медленно зажигались фонари, начинали светиться вывески, и часто она гадала, куда спешат прохожие. У каждого человека была своя история, и Мадаленна любила записывать его предполагаемое прошлое, настоящее и будущее в свой блокнот. Все люди становились ее персонажами, и ни у кого не было похожей на другую судьбы.
— Мисс Стоунбрук, я все проставил.
— Хорошо, сейчас посмотрим.
На этот раз упражнения Майкла были чистыми, даже без привычных помарок, и Мадаленна позволила себе торжествующе улыбнуться. Ее ученик тревожно наблюдавший за тем, как карандаш его преподавательницы то и дело скользил со строчки на строчку, успокоился и подпер щеку рукой. Когда Майкл волновался, его плечи всегда поднимались чуть ли не до самых ушей, и, как бы Мадаленна не старалась ему объяснить, что ошибки — это необходимая часть обучения, Лейб все равно волновался из-за каждой помарки и невольно вжимался в стул, когда она проверяла его тетрадь. Эдвард всегда говорил, что закрытые школы ломают человека через колено, но только при работе со своими учениками Мадаленна начала понимать, что отец был прав. Многие ребята приходили зашуганными настолько, что дергались от звука переворачиваемого листа, а когда она поймала взгляд одного из них, наблюдавшего за тем, как он правила его ошибки, Мадаленне стало не по себе. Каждый год в газетах писали, что в закрытых заведениях отменили наказания, но было понятно, что это была ложь.
— Все хорошо, Майкл. Теперь никаких помарок.
— Правда? — он выдохнул и откинулся на спинку стула. — Спасибо, мисс Стоунбрук. Мне просто никак не удаются эти склонения, но я их выучу! — он сжал руки в кулаки и чуть ли не стукнул ими по столу.
— С таким настроем точно все получится. — улыбнулась Мадаленна и повернулась к полкам. — Может быть коробку конфет?
— Нет, что вы, мисс Стоунбрук, — смутился Майкл. — Я… Это неудобно.
— И вовсе не неудобно. — возразила Мадаленна.- Ты что-нибудь слышал об обмене подарками перед Рождеством? — он кивнул. — Так вот, это будет тебе мой подарок.
С магазином соседствовала еще небольшая кофейня, и запах новых книжных переплетов смешивался с ароматом венского штруделя, темного шоколада и корицы. Здесь всегда было тепло, уютно, и высокие кресла располагали к тому, чтобы посидеть за книгой и подумать над чашкой горячего шоколада. Мадаленна в особенности любила бывать здесь зимой; было приятно с мороза зайти в теплый книжный магазин, а потом пристроиться в углу с книгой. Продолжительные поездки в Лондон до этого года были редким подарком, и теперь каждый раз, когда она заходила сюда, ее окутывало приятное предвкушение праздника. Мадаленна оставила ученика сидеть за столом и подошла к витрине. Здесь все уже было готово к Рождеству. Коричневое дерево прилавков было украшено зелеными и золотыми гирляндами, с потолка свисали тонкие фигуры ангелов, которые легко звенели каждый раз, когда по залу проносился легкий порыв воздуха. Все полки была переложены белой сверкающей ватой, и со стен спускались длинные красные огоньки, мерцающие в полумраке книжного магазина. Мадаленна выбрала большую коробку конфет с пралине и одну небольшую шоколадку с орехами — Майкл был в семье не один, у него росли еще две сестры, и она была уверена, что конфеты исчезнут из коробки раньше, чем он успеет ее открыть. А шоколадка предназначалась исключительно для него.
— Вот, держи, Майкл. — она улыбнулась и положила сладости ему в сумку, чтобы он точно не смог отказаться. — И хорошего тебе Рождества.
— Спасибо, мисс Стоунбрук. — смущенно улыбнулся ее ученик, а потом вдруг спохватился. — А что же вам подарю я? Я же ничего не приготовил!
— Сдай английскую литературу на «отлично», вот это и будет моим подарком.
— Я сдам, мисс Стоунбрук. — твердо произнес Майкл, серьезно глядя на нее. — Я все выучил, и я все сдам.
— Вот и замечательно. — она протянула ему руку, и тот уверенно пожал ее в ответ. — Особенно не усердствуй, повтори только Руссо и Гете.
— Хорошо, мисс Стоунбрук! — просиял он и натянул на себя шапку. — Я позвоню вам, сообщу, как я сдал, хорошо?
— Конечно.
Улыбнувшись, Майкл выскочил за дверь; на ручке звякнули колокольчики, и Мадаленна почувствовала запах снега. Майкл был последним учеником на сегодня, и она позволила себе поудобнее устроиться на стуле. Из-за дурацкой простуды она потеряла целую неделю, провалявшись в постели и никуда не вставая. Но даже и сейчас едва заметная боль в горле все равно преследовала ее, и ей даже начало казаться, что она обрела опасную привязанность к эвкалиптовым пастилкам. Те теперь постоянно лежали у нее в сумке, и Мадаленне даже начал нравиться этот мятно-травяной вкус. Дома ее ждали, однако ей хотелось посидеть подольше с самой собой. После того случая с Джоном Аньеза стала будто бы за ней следить; каждый звонок сопровождался ее присутствием, ни один букет мистера Гэлбрейта не оставался в доме больше чем на пятнадцать минут, а потом мама заподозрила в хмурой Мадаленне предрасположение к депрессии, и все вечера Аньеза просиживала около нее в комнате, читая книги, как маленькой, или обсуждая планы на зимние каникулы. Мадаленна не была против такого присутствия матери в своей жизни, ей этого не хватало, но все же постепенно она начинала скучать по своему излюбленному одиночеству и возможности подумать о чем-то еще, кроме головной боли и микстур от кашля. Ей стало скучно. И стыдно.
Поначалу болеть ей даже понравилось. Все дни она лежала в своей постели, читала книги, перелистывала журналы об искусстве, рассматривала репродукции картин, откинувшись на подушки, наблюдала за тем, как медленно падал снег на дерево около ее окна. Она наблюдала за тем, как постепенно небо начинало белеть, и глубокой ночью улица казалась совсем-совсем светлой, а небольшой особняк напротив выглядел как заколдованный замок. По утрам она просыпалась от саднящего горла, но потом еще какое-то время лежала в полудреме и прислушивалась к своим мечтам, и тому, что они нашептывали. В сознательном состоянии Мадаленна даже бы думать об этом не посмела бы, но в полшестого утра весь мир был ненастоящим, и в ее воображении могли разворачиваться какие угодно картины.
А потом она поняла, что скука вместе со стыдом медленно нагоняли ее. Красивая комната вдруг стала сырой темницей, откуда ход был только до зала или до кухни, улицу Мадаленна видела только через окно, и как бы тоскливо она не смотрела на отца, который каждое утро куда-то выходил, он только грозил шутливо пальцем и настоятельно рекомендовал оставаться дома. Мадаленна глотала все книги, которые находила в библиотеке, рассматривала все картины, выучила, сколько ступеней от парадной лестнице до чердака и наконец определила, чему равен диаметр ее комнаты. Скука таилась в каждом сантиметре ее обоев, в каждой закладке книге, и каждая возможность обрубалась строгим воскликом Аньезы: «Ты никуда не пойдешь, пока не вылечишься!» Мадаленна пыталась объяснить, что ей почти двадцать один, и она сама может вылечить себя, но на это мама сложила руки на груди и посмотрела на нее так грозно, что ее дочь решила за лучшее ретироваться. А потом Мадаленне стало стыдно. В какой-то момент она уловила сходство с вечно больной Хильдой, которая точно так же лежала каждый день в постели, брюзжала на весь мир и постоянно жаловалась то на слабость, то на головную боль. И тогда домашний халат снова сменился на юбку и блузку, и, преодолев небольшой семейный скандал, она обосновалась на кухне. Целая неделя, но сколько в нее всего уместилось.
