До этого она еще не знала, что такое ревность. Мадаленна читала об этом в книгах, видела ее в глазах актеров очередного фильма, но никогда не чувствовала. Оказалось, что ревность была болью, страшной и при этом неизбежной. Ревность была завистью — от нее сердце замирало при одной мысли — что если на том месте была бы она? От ревности хотелось наделать страшных поступков, за которые было бы потом стыдно, но сейчас, сейчас делать что угодно, только бы внутри унялась эта страшная боль, от которой хотелось кричать и бежать на край, потом запнуться и забыть, что она когда-то вообще знала этого человека.

Мадаленна впервые в жизни ревновала. И это было неизбежно, она оттягивала этот момент признания своих чувств только потому, что знала — вслед за ними последует это ужасное осознание — она могла быть его студенткой, она могла быть его лучшей ученицей, он мог говорить, что она подает исключительные надежды. Она могла быть его другом в конце концов. Но никогда в жизни она станет обладать этим священным правом просто коснуться его волос, затянуть галстук или тронуть его за рукав — все это было не для нее. Все это было для той, которая не опоздала на двадцать лет. Мадаленне показалось, что она сейчас упадет на мокрый асфальт и станет лежать, пока не простудится до полусмерти и позабудет и август, и сторожку садовника, и странного незнакомца. Потому что она была безнадежно влюблена в своего вечного собеседника, в своего профессора, в женатого человека, и, несмотря на все принципы и устои, ей тоже хотелось быть счастливой.

— Да, Джон, пойдем.

***

Они спустились вниз по ступеням, и предупредительный швейцар отворил им дверь В баре царил все тот же полумрак, что и за окнами и нарушался он только за столиками — небольшие лампы освещали небольшой клочок скатерти так, что собеседникам приходилось чуть ли не прижиматься друг к другу. Они быстро сдали свое пальто, и Джон было предложил ей свою руку, но Мадаленна отказалась и, распушив прическу, прошла в зал. Она старалась не искать глазами знакомую компанию, но это произошло помимо ее, и через секунду она услышала знакомый смех. Гилберты сидели в самом конце, около сцены, и за то время, пока она спускалась в зал, к ним успели присоединиться их приятели.

— Добрый вечер, — улыбнулся метрдотель, — Вы заказывали столик?

Мадаленна только повернулась к нему лицом и хотела сказать, что они решили присоединиться спонтанно, как мужчина вдруг виновато улыбнулся и щелкнул пальцами в пустоту. Сразу откуда-то появились официанты, засуетились, и Джон торжествующе улыбнулся.

— Мисс Стоунбрук, мы не знали, что вы собираетесь к нам. — принялся расшаркиваться официант. — Прошу вас, садитесь сюда, здесь лучшее место во всем баре.

Мадаленна хотела спросить, откуда они знают ее, но удержалась — не хватало только узнать, что ее фотография появилась в каком-то желтом издании. Она нравилась себе, ее вполне устраивало свое отражение в зеркале, но она искренне полагала, что ужасно получается на фотографиях. Место оказалось посередине зала, однако их скрывал общий полумрак, и можно было не волноваться, что кто-то из компании их узнает. А Мадаленне вдруг ужасно захотелось выкинуть что-нибудь этакое, чтобы на нее обратили внимание. Захотелось громко шаркнуть стулом, подозвать официанта, засмеяться, но стул стоял ровно, официанта звать не приходилось, он и так стоял рядом с ней, а смеяться не хотелось. Все эти приемы отдавали дешевизной, пошлостью, и она вздрогнула от ужаса. Она начинала бояться саму себя — раньше такие мысли ей в голову не приходили. Раньше она никогда не была влюблена.

— Что вы будете пить? — поинтересовался официант.

— Ежевичный ликер. — Джон вопросительно посмотрел на нее. — А ты, Мадаленна? Может быть рюмку хереса?

— Я сказала, что не собираюсь пить алкоголь. Мне лимонный сок с сахаром. Благодарю.

— Очень хорошо.

Официант кивнул и исчез в глубине бара, снова заиграл оркестр — на этот раз это был Гершвин с незабвенным «Летним временем», и Джон вдруг улыбнулся и посмотрел на нее. Мадаленна не знала, что ему нравилось больше — она сама или ее счет в банке. Но сейчас она сидела в баре, на нее смотрели влюбленным взглядом, а она была готова взвыть от тоски, потому что отдала бы многое на свете только за то, чтобы на месте Джона сидел другой человек и задумчиво смотрел на нее. Во взгляде мистера Гилберта никогда не было ничего предосудительного, но Мадаленна желала этот взгляд больше всего. Около сцены раздался новый взрыв смеха, и она почувствовала физическую боль — болело в области груди.

— Мадаленна, я хотел с тобой поговорить. — внезапно начал Джон. — Это очень важно.

— Мне казалось, о важном мы поговорили еще в прошлый раз.

— Я был тогда слишком резок, — он виновато потупился, и Мадаленна отстраненно подумала, что при таком освещении он напоминает принца из ее старой книги сказок. — Я говорил только о себе, и ни разу не спросил, чего хочешь ты. Чего ты хочешь, Мадаленна?

Джону очень хотелось поговорить с ней, а Мадаленне больше всего хотелось перестать смотреть туда, куда смотреть было запрещено. Мистер Гилберт был женат, Джон был свободен, но за все картины этого мира она бы не пожелала стать женой последнего. Незаметно, ненавязчиво, мистер Гилберт отодвинул все ее симпатии; никто не мог быть похожим на него, никто не мог так улыбаться, так смотреть на нее, так слушать, а на меньшее Мадаленна не хотела и соглашаться. Если только… Но не зря Аньеза так долго взращивала в своей дочери достойные принципы и воспитывала мораль — одна мысль, что она могла поступиться священным обрядом перед Богом и людьми заставила ее содрогнуться. Но Мадаленна была влюблена, и то, что в ней так давно должно было разгореться, начало гореть сейчас. Ее это не пугало, она давно ждала этого — неоправданного счастья, ожидания каждой встречи, радости от одной улыбки. Она ждала, и когда это пришло к ней, она не намеревалась от этого отказываться. Хотя бы внутри себя.

— Я хочу покоя. — произнесла она.

И осеклась. Покой — это было именно то, что мог дать ей Джон. Это было единственное, что он мог дать ей. Могильный покой без возможности хоть какой-нибудь радости, безнадежное спокойствие — во всем этом Мадаленна так долго жила, что теперь ее от этого воротило. Она желала другого покоя — тепла семьи, уюта дома и счастья. Ни Джон, ни другой не могли ей этого дать.

— Мадаленна, — начал было Джон, но тут вернулся официант с напитками, он замолчал, но через минуту продолжил. — Мадаленна, я уже говорил, что люблю тебя, и я не врал. Ты — единственная, на ком я хотел бы жениться.

— Я просила тебя не говорить об этом, Джон.

— Я знаю, — он снова взял ее руку в свою, и на его лице появилось знакомое виноватое выражение. — Но я не могу. Мне больно понимать, что упускаю единственную возможность быть счастливым.

— Ты еще найдешь свое счастье, Джон.

— Нет, не найду. Я буду счастлив только тогда, когда буду рядом с тобой.

Странная апатия накатила на Мадаленну, заставляя ее равнодушно смотреть на голубоватую сцену, шатающийся силуэт певицы и новых гостей, мешающихся друг с другом. Джон ведь говорил ей то же самое, что она мечтала сказать другому человеку. Первый раз он угадал ее мысли, но не смог догадаться, к кому они были обращены. В эту минуту ей даже захотелось, чтобы она была влюблена в Джона, тогда все было бы проще и не так болело внутри. Джон не любил ее, она это знала; время от времени до нее долетали новости о его бурной личной жизни, о том, что он снял квартиру, и жил там с какой-то девушкой. Каким-то образом его родители на это согласились, но большего Мадаленна не знала, да и не хотела. Она была рада тому, что в его жизни наконец появился кто-то, кому он мог подарить всю заботу и поддержку.

— Мадаленна, я знаю, что ты любишь другого, — музыка стала громче — время близилось к вечеру, и Джон пододвинулся к ней ближе. — Знаю, что я тебе не нравлюсь, но ты…

— Джон, — не вытерпела она и подвинула торшер так, чтобы он их разделял. — Как ни странно это говорить, но дело не во мне, а в тебе.