— Зачем мне туда идти? Я не люблю Джона, не люблю бары, не люблю слоняться в дождь по городу. Я не хочу.

— Во-первых, моя дорогая, — он повернул ее лицо к себе. — Считай это тренировкой выхода в свет. Тебе все равно придется общаться со всякими хлыщами, и поверь, твой Джон еще не самый худший вариант. А во-вторых, — он посмотрел на Аньезу. — Нам с мамой надо о многом поговорить.

— О чем? — встряла в разговор Аньеза.

— О многом. — с серьезным видом заключил Эдвард.

— Я не понимаю, — замотала головой Мадаленна. — Чем вам я так буду мешать, если уйду в свою комнату и надену беруши? Я все равно никогда особо не прислушиваюсь к вашим разговорам.

— Эдвард, — было начала Аньеза, но тот взял ее за руку, и она недоуменно посмотрела на него.

Мадаленна встала. Она никогда не было обузой, и вовсе не желала становиться ей сейчас. Ей не хотелось признаваться в этом, но ей стало неудобно, будто она сама напрашивалась на то, чтобы остаться, а ее вежливо выставили за дверь. Но ведь с ней были ее родители, кому она доверяла больше всех, кого она любила больше всех. Было за что-то стыдно, но она никак не могла понять, за что именно, и Мадаленне вдруг очень сильно захотелось оказаться где угодно, но только не здесь, где она могла статься навязчивой, где ее общество было ненужно. Джон ей не нравился, она его с трудом терпела, но он нуждался в ней, и Мадаленне захотелось почувствовать хоть на минуту это прекрасное чувство — в ней была чья-то необходимость, кто-то ждал встречи с ней. Не беда, если ей не рады в родном доме, она найдет себе общество по вкусу.

— Пожалуйста. — она поправила бант на платье и закрепила шпильку в пучке. — Надеюсь, к двенадцати ночи вы успеете наговориться, и я смогу вернуться домой.

Наверное, Эдвард все-таки понял свою ошибку и попытался что-то ей сказать, но она отодвинулась от объятий, быстро поцеловала маму в щеку и прошла в свою комнату. Она бы осталась и в этом платье, но на серой шерсти было пятно, и она не могла позволить себе ходить в подобном. Где-то у нее было новое платье, черное, кружевное, на бархатном чехле. Мадаленна порылась в шкафу, вытащила оттуда платье и, поколебавшись, достала черные лаковые туфли. Потом взбила в длинные волны волосы и, подумав, закрепила два локона на затылке черепаховым гребнем. Она еще хотела добавить помады, но той не оказалось и она осторожно нанесла на губы красноватые румяна. Джон. На его месте она представляла себе другого, и ради него ей хотелось быть ослепительно красивой, пусть даже туфли были не по погоде, и она рисковала простудиться.

Она вышла на лестницу и неспеша, как героиня Ланы Тернер в «Девушках Зигфилда», принялась спускаться по лестнице. От непривычки на каблуках было сложно балансировать, но она незаметно придерживалась рукой за перилла. Удачно миновав все лестничные пролеты, она открыла дверь и прошла в Розовую комнату; Джон стоял, повернувшись к ней спиной. Пальто его лежало на кресле, и черный костюм было немного помятым, словно он куда-то торопился. Джон не нравился ей, Мадаленна никогда не представляла, как он прикасается к ее щеке губами, как обнимает ее — хватило одного раза, и тогда ее передернуло. Джон не был тем человеком, чьи ухаживания ей хотелось принимать, от кого она хотела хранить цветы и открытки. Но в этот вечер она была удивительно одинока, и даже свой внутренний мир не мог открыть для нее никаких новых тайн. И она подошла к нему так, чтобы стук каблуков возвестил о ее приходе. Он обернулся быстро, и Мадаленна заметила восхищение, вспыхнувшее в его глазах. Это было забавно, подумала Мадаленна, она не так часто видела подобный взгляд, и со спокойным изумлением она поняла, что ей это нравится.

— Здравствуй, Мадаленна. — выдохнул он и протянул букет; это снова были розы. — Ты… Прекрасна… То есть, — он смутился для вида и улыбнулся. — Ты прекрасно выглядишь.

— Спасибо, Джон, — ее голос был каким-то бездушным. — Ты тоже неплохо.

Они замолчали, но Мадаленна не стремилась продолжать беседу.

— Я тут подумал, — он быстро посмотрел на часы; там было четыре вечера. — Может быть, мы могли куда-нибудь сходить?

— Куда?

— Недалеко отсюда, на Мэйден-стрит есть хороший бар… — она его перебила.

— Я не пью.

— Необязательно пить. — нашелся Джон. — Можно просто посидеть, послушать джаз… Мадаленна, — он подошел к ней поближе и вдруг сжал ее руку; она отдернула ее. — Мне нужно с тобой поговорить о многом.

— Поговорить? — она накинула на себя пальто и открыла дверь. — Я предпочла бы помолчать.

***

Какое-то время они бродили по улицам Лондона. Джон рассказывал что-то о своей учебе в университете, о забавных случаях, но Мадаленна почти его не слушала. Она смотрела на белые дома, выступавшие из темноты, смотрела на оранжевые окна, незанавешенные, за которыми мелькали фигуры детей и родителей. Кто-то собирался на ужин, кто-то весело смеялся; все выглядело таким теплым, уютным, все напоминало спектакль, но ей на это представление билета не было, и она каждый раз удерживала себя от того, чтобы остановиться и засмотреться. Мадаленна не волновалась, что кто-то из обитателей этих маленьких оранжевых экранчиков обратит на нее свое внимание, они были заняты личным счастьем. Возможно, она преувеличивала свои страдания, но в такую погоду, когда на землю падал не то снег, не то дождь, а небо было серым и тяжелым, больше всего ей хотелось не топтаться по улицам около огней, не сидеть в душном такси, а быть рядом со своей семьей.

Джон поймал второй такси очень быстро. До Мэйден-стрит было не так далеко, но давка на улицах была такая удушающая, а дождь, наконец поливший, был таким холодным, что Мадаленна с удовольствием залезла в теплый автомобиль. Отодвинувшись от Джона как можно дальше, она смотрела в окна и никак не могла отделаться от мысли, что начинает прожигать жизнь и деньги. Постоянная езда на такси, походы в бары и рестораны, бесцельное мотание по улицам туда и обратно от одного кабака до другого — от такого будущего она бежала всю свою сознательную жизнь, и именно оно теперь ее прельщало. Мадаленне даже захотелось вдруг попробовать вкус рома или хереса, понять, как это — медленно пьянеть, погружаться в свой собственный мир, быть самой мудрой и понимающей. Но тут такси тряхнуло, и последняя мысль показалась ей уже откровенным бредом. Джон отказался от того, чтобы шофер высадил ее и выскочил из автомобиля как ошпаренный, только чтобы открыть дверь.

Он не соврал, когда сказал, что бар был неплохим. Около него была совсем другая публика, в которой Мадаленна не так часто появлялась. Она встречалась с гранд-дамами и беспечными знатными леди на благотворительных базарах, она проводила изредка вместе с ними концерты, она привечала их в семейном доме. Но она никогда не видела этих джентльменов и леди в том мире, в котором они проводили большую часть своей жизни. Вся благотворительность была лишь прикрытием, их настоящая жизнь была здесь — около горящих афиш театра, около низких окон баров и разукрашенных — ресторанов. Они выбегали на холод в своих тонких фраках и шелковых платьях для того, чтобы закурить длинные сигареты и посмотреть на тех, кто придет за ними. У все них были холодные улыбки, такие же сверкающие, как и их браслеты и серьги. Мадаленна не знала этот мир, да и не горела желанием узнавать. Она не считала себя ханжой, и в восемь лет этот мир ей казался предметом мечтаний, но Аньеза с ранних лет толковала ей, что это все — пустая обертка, фантик и больше ничего. Мадаленна не стремилась к ним, и все же в этот вечер ей было приятно осознавать, что она красива, что она приковывает к себе внимание. Когда луч прожектора упал на ее волосы, она почувствовала, как Джон горделиво выпрямился — он гордился тем, что она была рядом с ним, он мог дать возможность думать другим людям, что они пара.

— Ну что, Мадаленна, пойдем? — спросил ее Джон.

Около бара стояла толпа, но Мадаленна пробралась к окнам и ради интереса заглянула внутрь. Там был полумрак, около окон были раставлены мягкие диваны, и украшения дам блестели в свете небольших торшеров, накрытых зеленым плюшем. Все было в каком-то странном мерцании, и, делая вид, что она рассматривает новые журналы на развале по соседству, Мадаленна старательно взирала на этот, до недавнего времени, скрытый от нее мир. Там было интересно, загадочно, и, наверное, не так безопасно, как в тех местах, в каких она привыкла бывать. Здесь была совершенно другая публика, и она жила по своим правилам. Это было интригующе; Мадаленна потянулась поближе к свету и вдруг замерла. В отражении самого последнего окна она увидела свой силуэт, а за ним — красивую женщину. С темными кудрями, в которых блестели изумруды, с тонкими руками, которые были все в браслетах и кольцах, с обольстительной улыбкой на ярко-красных губах. Это была Линда Гилберт, а рядом с ней был Эйдин Гилберт, мистер Гилберт, ее муж. Мадаленна затаила дыхание, но не отодвинулась от окна, все сильнее всматриваясь в знакомую фигуру. Они не могли ее заметить, на улице было слишком темно, в баре было слишком интересно, и они были слишком сильно увлечены собой. Она что-то говорила ему, а он держал ее руку в своей. Он улыбался ей, внимательно слушал ее и смотрел на нее — Господи, как же Мадаленна желала почувствовать этот взгляд на себе. Потом Линда вдруг рассмеялась и, прижав его руку к своей груди, другой растрепала его волосы. Мадаленна почувствовала, как горькая желчь начала подползать к ней изнутри.