Мадаленна хотела встать, но Аньеза сильнее сжала ее руку и пристально посмотрела на нее. Отчаянное решение — признаться во всем себе — возникло внезапно и так же внезапно ушло. Ей было не в чем признаваться, а если даже и было, то только не под таким давлением. Разговоры с самой собой всегда заставляли ее лежать ночи без сна, потому что, пока она скрывала от себя правду, ей было легче жить. Ее душа и сердце всегда контролировались ей самой, но только сейчас Мадаленна начинала понимать: так было оттого, что ей не выпадало никаких испытаний, требовавших компромиссов с собой и со своей совестью. Жить было легко и просто, ведь все трудности, которые ей выпадали требовали от нее только сил и стараний, но не колебаний между желанием и приниципом.
— Я не понимаю, о чем ты.
Поэтому легче всего было сделать вид, что она действительно не понимала, о чем говорит Аньеза. Может быть, это был трусливый, недостойный поступок, но Мадаленна понимала, как только она признается себе в том, что она уже давно чувствовала, начнется необратимый процесс. Ей не хотелось ни терять голову, ни чувствовать, что к ее сердцу кто-то подобрал ключ.
— Мадаленна, — остановила ее мама у лестницы. — Я не хочу быть нечестной с тобой, не хочу юлить и притворяться, поэтому скажу прямо. Я не одобряю подобные отношения.
— Какие отношения? — Мадаленна не рискнула поворачиваться к ней лицом. — О ком ты говоришь?
— Мистер Гилберт — твой преподаватель, он не может быть тебе другом.
— Это почему?
— Мадаленна, ты сама понимаешь, почему.
В ней проснулась непонятная злость. Она уже давно вышла из того возраста, когда ей могли говорить, с кем она должна дружить, а с кем — нет. Все свое детство она провела одна только по той причине, что все ее друзья из школы в Портсмуте были недостаточно хороши для Бабушки, и сейчас, когда наконец появился тот человек, который понимал ее, поддерживал и держал ее руку в своей, ей снова говорили, что эта дружба недопустима. И говорил ей это ее самый близкий человек.
— Нет, не понимаю. — пожала она плечами. — И не хочу понимать.
— Согласна, — вдруг сменила тон Аньеза. — Ты действительно не понимаешь. Ваши отношения… — но Мадаленна ее перебила.
— Нет никаких отношений, нет и быть не может! Просто он — единственный за долгое время, кому я стала небезразлична. Он — первый, в ком я увидела интерес к себе, хороший, добрый интерес. Он видит потенциал во мне, он верит в меня, он спасает меня! И подозревать мистера Гилберта в чем-то другом… Это подло и мерзко! — ее голос сорвался на крик, и она почувствовала, как в руки ей впилась деревянная балясина.
— Я не говорю ничего дурного о мистере Гилберте, — Аньеза тоже повысила голос. — Он действительно добрый, хороший и мудрый, и если так получилось, что вы познакомились раньше, чем оказались в одном университете — значит, так и должно быть, я согласна с этим. Но дружбы у вас быть не может.
— Дружба между мужчиной и женщиной есть!
— Разумеется, если только один из них не влюблен в другого.
— Мистер Гилберт — женатый человек. — запальчиво произнесла Мадаленна.
А потом увидела взгляд матери и осела на ступеньки. Все слова исчезли, и в голове оказалось так пусто, будто все заполнилось белым туманом. Сначала она не любила мистера Гилберта. Не любила потому, что ей казалось, он отнимает у нее мистера Смитона. Однако это оказалось обычной отговоркой — она не могла его принять из-за того, что с самой первой встречи он понял ее. Мадаленна не привыкла к тому, чтобы заглядывали к ней в душу, пусть даже так осторожно и с такой мягкостью. Но мистер Гилберт был так добр, так располагающе вежлив, что она сама даже не заметила, как ей стало не хватать его ласкового взгляда и его улыбки. У него была прекрасная улыбка, немного подтрунивающая, слегка дразнящая и так много обещавшая, что, не будь Мадаленна настолько твердо уверена в том, что ее сердце заперто, то потеряла бы голову. Только вот уверенность с каждым днем расшатывалась все сильнее. Джон тоже был добр, Джон тоже интересовался ее жизнью, но в каждом его слове была фальшь, а у мистера Гилберта одна безграничная забота, от которой хотелось упасть, зная, что ее поддержат сильные руки. Джон тоже был красив, но у него не было ни таких пронзительных синих глаз, где равнодушие в мгновение сменялось теплотой, не было усмешки, от которой внутри Мадаленны поселялся необъяснимый восторг, а от смущения хотелось спрятать лицо в руки, не было взгляда, в котором сквозило столько лукавства, отчего ей хотелось улыбаться. И она никогда не скучала по милому Джону так, как скучала по мистеру Гилберту. Это была настоящая тоска, кидающая из напускного равнодушия в глубокое отчаяние, прерывавшееся только на надежду новой встречи. Ответ на все эти чувства были на поверхности, но Мадаленна изо всех сил старалась не отвечать на него. Только не сейчас, только не того человека, который был так близок ей и так далек от нее одновременно. Ей хватало одного: когда он держал ее за руку, все было хорошо.
— Мадаленна, это не принесет ничего хорошего, я знаю.
— Откуда ты можешь это знать? — усталость свалилась на нее камнем. — Откуда ты можешь это знать? Мама, ты вышла замуж по любви, ты живешь с тем человеком, которого любишь, так почему…
— И ты думаешь, это принесло мне много счастья? — Мадаленна отступила в изумлении; глаза Аньезы холодно поблескивали. — Жертвы романтичны только в книгах и кино, а в жизни за них приходится платить тем, ради кого их совершают.
Слова матери не сразу дошли до Мадаленны, но когда их суть стала боле-менее понятной, ей снова стало страшно. Страх был особым, наступающим на грудь, затаскивающим к себе; такое она чувствовала исключительно в своих кошмарах.
— Мама…
— Значит, ты любишь мистера Гилберта?
Вопрос прозвучал так жестко, что Мадаленна даже опешила. Разве могла ее родная мама так безжалостно ворошить ее скрытые чувства, при этом понимая, какую боль она доставляет ей каждым словом? Почему она отказывалась понимать ее и принимать?
— Я не люблю мистера Гилберта. — ее голос прозвучал так сухо, словно она натолкала в горло кучу сухой бумаги. — Но я не понимаю причин, почему я не могу с ним общаться. Он — мой друг.
Ледяная маска внезапно слетела с лица Аньезы, и ее мама снова стала мамой — доброй, любящей, с привычным светом в глазах, однако позабыть тот холод оказалось труднее, чем она предполагала. Миссис Стоунбрук вдруг встрепенулась, как птица, и улыбнулась; грустно и понимающе. Мадаленна могла пойти ей на встречу, могла прильнуть к ней, пожаловаться на свои чувства, которые не желала до конца понять. Но она этого не хотела.
— Мадаленна, я просто забочусь о тебе.
— Спасибо.
— Я понимаю, мои слова тебя задели, но я так говорю, потому что знаю тебя.
— Если бы ты меня знала, то даже бы не стала заводить этой беседы.
Все внутри начало холодеть, она начала свое превращение в глыбу льда, и ей было плевать, похожа она на Бабушку или нет.
— Я знаю, как ты привязываешься к людям. Я знаю, как ты раскрываешься им, если находишь их достойными. И я знаю, как потом ты страдаешь.
— Мистер Гилберт достойный человек.
— Я в этом не сомневаюсь. Полагаю, его жена с дочерью считают точно так же.
Лед растаял быстрее, чем Мадаленна могла этого ожидать, и в груди стало так горячо, словно ее раскрыли и вложили туда пару раскаленных углей; там жгло, болело и хотелось плакать. Она слишком много плакала в последнее время, отстраненно подумала Мадаленна и крепче вцепилась в перилла.
— Мадаленна, — снова начала Аньеза, и теперь в ее голосе было слышно неприкрытое волнение. — Я не хочу, чтобы тебе было больно, я не хочу, чтобы ты страдала.
— Вот как? — отозвалась Мадаленна. — Что ж, можешь не волноваться: больнее, чем сейчас, мне уже быть не может. Я думала, что ты поддержишь меня, мама. Я всегда так мало просила, и я надеялась, что ты поддержишь меня хотя бы в этом — в том, что у меня появился друг, которого я искренне, — опасное слово едва не сорвалось с языка, и она осеклась. — К которому я привязалась, но я ошиблась.
