Дыхание ее постепенно становилось спокойным, да и дрожь не сразу, но начала проходить, и ее плечи не так часто вздрагивали в его руках. Мадаленна смотрела прямо на него, и он чувствовал, как в нем рождалась особая приятная волна. Она была сильной девушкой, но каждому нужна была поддержка, и не ее была вина, что в свое время она не смогла ее получить.

— Но моя ответственность…

— Я не снимаю с вас ответственности за ваши слова. Вы должны следить за тем, какое влияние оказывает на вас Хильда, и я уверен, что у вас будет получаться. Но нельзя требовать от только начавшего свое выздоровления человека, чтобы он вскочил на ноги и побежал куда глаза глядят.

— Что вы имеете в виду? — он вытерла глаза платком, и он с облегчением заметил, что ее щеки снова стали розовыми.

— Я имею в виду, что вам стоит уехать.

— Но…

— И как ваш хороший знакомый, — продолжал он. — Я понимаю ваше стремление оставаться с семьей. И это правильно. Вам надо уехать на другую квартиру, в общежитие, в конце концов. Так вы будете рядом с вашими родителями, но при этом будете строить свою собственную жизнь. Вы согласны?

— Да, — закивала Мадаленна. — Да!

— Отлично, тогда завтра, — Гилберт посмотрел на часы. — Да, сегодня уже поздно, завтра я вам покажу отличное место около кампуса, и вы скажете, согласны или нет.

— Я согласна. — выпалила она, и Эйдин улыбнулся.

— Вы же даже еще не знаете, что я вам предлагаю.

— Я слышала, что там живет Дафни, ей все нравилось. И я вам доверяю, сэр.

Тепло, тепло, откуда ему только было взяться на этом холодном заливе, продуваемом всеми ветрами. Однако ему было так жарко, словно внутри него была печка, накаленная до красноты.

— Отлично. А как ваш преподаватель я отошлю своего лучшего студента подальше от всех проблем. Куда-нибудь. — он посмотрел на старый маяк. — В самый дальний угол Италии, например.

— Но, мистер Гилберт…

— Не беспокойтесь, ваш хороший знакомый сообщит вашему преподавателю, как важно ваше присутствие для ваших родителей, и ваш профессор исполнит свое обещание только к концу февраля.

Мадаленна улыбнулась. Несмело; так иногда пробивалась радуга после дождя, изредка поблескивая на мокрых листьях от дождя. Улыбка появлялась не сразу же, она медленно расцветала и начинала с глаз — там появлялся мягкий свет, как два уличных фонаря зажигались, и мало кто мог удержаться и не улыбнуться в ответ.

— Я еще не сказала родителям.

— И не надо, я скажу сам. Вдруг вы струсите?

— Сэр!

Он специально подначивал ее, так невозможно было смотреть на то страдание, скользившее по ней тенью и скрывавшее под собой сгусток энергии, которая и вела ее за собой. Мадаленна сразу же съеживалась, пряталась в себе, и ему была невыносима мысль о том, как часто ей приходилось так бороться с собой.

— Мне кажется, нам стоит пройтись. Пойдемте.

Она быстро встала со своего места, но на руку не оперлась — засунула руки в карманы и пошла вровень с ним. Песок проваливался под подошвами ботинок, и редко до них долетал звук далекой пластинки — кто-то взял с собой граммофон. Этому месту была нужна тишина и нечастые крики чаек. Время близилось уже к двум часам, и день, такой короткий в ноябре, медленно подходил к концу. На горизонте засерело заходившее солнце. Выглянувший луч окрасил небо в грязно-розовый и скользнул по спутанным волосам Мадаленны, отчего те засияли медным. Они шли не останавливаясь и не говорили. Молчание было их общим заговором, они не нарушали гармонии и тихо говорили сами с собой. Не заметил он, как они дошли до маяка. Издалека казавшийся белоснежным, вблизи он был уже полуразрушенным, и где-то зияли пустые отверстия без кирпичей, а окно было затянуто пылью. Мадаленна без труда вскарабкалась по ступенькам и подошла к периллам — раньше оттуда высматривали тонущие корабли и посылали лучи спасения. Она же тоже писала про маяк и понимала, как был важен свет. Хотя нет, даже не свет, а сама надежда, что в непроглядной тьме вдруг вспыхнет, пусть даже слабо, луч и осветит дорогу.

Эйдин поднялся вслед за Мадаленной и посмотрел на воду. Спокойная, прозрачная настолько, что на дне были видны все камни — она манила к себе, так и зазывая прыгнуть, а потом волны позаботятся о том, чтобы путнику не было душно и больно. Может быть, Джеймс тоже тогда так подумал и решил прислушаться к зову природы? Все считали, что это был несчастный случай, но сейчас Эйдин впервые подумал об этом, как о преднамеренном решении. Джеймс вел тихую жизнь, ему было что терять — дом, работа, семьей только не успел обзавестись. Но было ли у него то, ради чего он мог жить? С правой стороны груди закололо, как кололо каждый раз, когда он думал о брате, но Гилберт развивал опасную мысль дальше и дальше, не обращая внимания на боль. Джеймс был куда успешнее в искусстве, чем он, Эйдин; ему все пророчили будущее великого научного работника, и разве можно было просто так занимать его место? Кто дал ему право жить, пока Джеймса не было рядом, ведь все его заслуги были заслугами брата. Был бы Джеймс здесь, Эйдину никогда не добился того, что имел сейчас. Боль разрасталась все сильнее, а водная гладь становилась все мутнее, казалось, из воды соберется целый облик. Вот, еще немного, и покажутся глаза, рот и… Внезапно его руку накрыла теплая ладонь, и чей-то голос позвал его за собой. Вода стала снова прозрачной, и боль медленно начала отступать. Он все еще был здесь, он все еще мог дышать и смотреть на этот мир.

— Сэр, — его негромко позвали.

— Знаете, Мадаленна, если бы не несчастный случай, возможно, вашим преподавателем мог стать другой человек.

А теперь к свету развернули его; ее руки твердо сжимали его, а в серых глазах появилась знакомая несгибаемость — Мадаленна умела смотреть так, что весь разрушенный мир снова начинал потихоньку выстраиваться.

— Мистер Гилберт, он не мог быть на вашем месте, а вы не должны быть на его. Ваш брат был хорошим человеком, я в этом уверена, но нам, вашим студентам, нужен только один преподаватель — мистер Эйдин Гилберт.

— Ваша речь звучит очень воодушевляюще.

— Она будет звучать еще лучше, если вы отринете свой цинизм и поверите мне.

Ему должно было быть стыдно за эту минутную вспышку слабости, но взгляд мисс Стоунбрук был таким дружеским, и он почувствовал, как тяжесть начала понемногу отступать. Он давно уже в мыслях называл ее Мадаленной, этим певучим, итальянским именем. Она не могла называться по-другому — так оно ей подходило.

— А еще, — она сурово свела брови. — Некоторые студенты обладают слабым вестибулярным аппаратом, и у них начинается головокружение на высоте.

Он покосился в ее сторону, полагая, что та смеется над ним, но Мадаленна действительно слегка покачнулась и как-то осоловело оглянулась вокруг.

— Только не говорите, что вы имеете в виду себя.

— Вы поразительно догадливы, сэр.

— Святые Небеса, — проворчал он. — Зачем же вы тогда сюда забрались?

— Чтобы бороться со страхом, естественно.

— А если бы вы свалились отсюда?

— Но я же не свалилась, сэр.

— Действительно, удивительная логика!

Качая головой, он помог ей спуститься и когда они подошли обратно к пляжу, Эйдин рассмеялся: они успели ровно вовремя — белый автобус завернул за угол аллеи, и они остались в гордом одиночестве. Время за душевной беседой прошло слишком незаметно, и он совсем забыл о часах. Мадаленна посмотрела на часы и ахнула — было ровно три, и начинало медленно темнеть.

— Странно, мне казалось, что мы успевали.

— Ничего страшного, — подбодрил он ее. — Я могу вас подвезти. Надеюсь, вы согласитесь?

Мадаленна посмотрела на чернеющее небо и кивнула.

— Спасибо, мистер Гилберт. Меня только до Стоунбрукмэнора.

— До Стоунбрукмэнора? Только не в такую погоду.

***

Дорога в Лондон была приятной. Миновав зловещий особняк и преодолев короткий спор о том, стоит ли оставаться там на ночь или нет, Гилберт вырулил на главную дорогу, и теперь автомобиль мчался с умеренной скоростью по междугородней автостраде. По радио передавали концерт Пегги Ли, и ритмичный джаз настраивал на пустую беседу о какой-то чепухе. Мадаленна рассказывала о том, как однажды они с дворецким чуть не пролезли в Виндзорский дворец, перепутав его с домом друзей Бабушки, а Эйдин поведал ей историю, как на одном уроке химии он чуть не взорвал смесь азота. Тогда он услышал, как она смеется — искренне и на удивление звонко. И все же ему стоило извиниться.