С минуту Мадаленна пристально смотрела на него, будто пыталась разглядеть насмешку или лукавство в его взгляде, но лицо его было спокойным, и Гилберт смиренно ждал ответа. Наконец, отложив вязание, она вытащила из кармана лист и, присмотревшись, что-то отметила на нем простым карандашом.
— Вот, — протянула она его. — Лучше читать отсюда, с начала не стоит, там… — она поморщилась. — Там неудачно.
Расправив листок, чтобы буквы не просвечивали, Гилберт пригляделся к убористому почерку — буквы были прижаты друг к другу, и ни на одной из них не было завитушек, даже «Д» была выписана не вензелем.
«Когда после бури наступает тишина, кажется, что все мертво. Ни звука, ни движения. Будто бы минуту назад волны не распускали свои воротники и не старались разбить нахохлившиеся скалы, а потом не разбивались сами, и битва не казалась вечной. Если бы минуту назад небо не казалось разворошенным очагом и не полыхало каждую секунду оранжевым или зеленым, а потом не разрезалось острой молнией. Если бы доски не ломались под силой чего-то таинственного и могущественного.
Нет. Все тихо, все замерло. Может быть умерло, а может еще не успело родиться. Но вот, где-то на горизонте что-то слабо вспыхивает, то мигая, то растворяясь в плотном небе. Огонек силится разгореться, и страшно, что неведомая сила его погасит. Но он разгорается, сильнее и сильнее, посылая лучи до самой земли, крича, что спасение есть, и никого оно не оставит в стороне. Желтый слабый превращается в огненный рыжий, призывая к себе всех пораженных и обиженных. И вновь появляется жизнь, волны шумят под напором силы, а они плывут; пока есть свет.»
Было в этом что-то пронзительное, щемящее, и Эйдин понял, почему она так редко давала кому-то читать свои рассказы — слишком все было про нее саму, про ее чувства, оголенные нервы. Все, наверняка все, рассказы были подобной исповедью — несомненно цепляющей даже, возможно, талантливой, но все же слишком личной, чтобы давать это тому, кто знал про нее хоть что-то. И Мадаленна дала ему прочитать, сочла его тем, кому можно доверять… Странный восторг поднялся в нем, когда он посмотрел на эту серую шляпу и быстрые движения рук — она снова что-то писала, изредка глядя в сторону заброшенного маяка. Нет, Линда не могла видеть этих строк, только не она.
— Почему вы не пошли на филологический? — после долгого молчания спросил он. — У вас есть все задатки для писательства.
— Струсила. — не поднимая головы, ответила она.
— Струсили? Но чего? Конкурсного отбора? — она покачала головой. — Вы бы обязательно прошли.
Мадаленна долго молчала и смотрела в белесую даль, прежде чем заговорить. Потом сухо кашлянула и провела рукой по шее, будто там была нацеплена удавка.
— Когда я подавала документы в университет, я металась между филологическим и искусствоведческим. Почти подала документы на первый, но… — она потерла лоб и вымученно улыбнулась. — Но Бабушка сказала, что может терпеть внучку-искусствоведа, но внучку-писательницу не впустит на порог. Я не расстроилась, искусство я любила всегда, но, честно говоря, — Мадаленна посмотрела сквозь него, и Эйдин заметил, сколько боли было в ее глазах. — Честно говоря, я до сих пор жалею. Не о том, что не поступила, а что поддалась на шантаж.
— Все мы иногда отказываемся от чего-то ради семьи.
Утешение было ничтожным, но Гилберт не знал, что еще можно было сказать. Обычно в таких ситуациях молчали и брали за руку, но такого он позволить себе не мог.
— Согласна.
— А вы не хотите сейчас стать писательницей?
— Сейчас? — она с сомнением посмотрела на клубок шерсти. — Нет. Я слишком многого не знаю, чтобы становиться писательницей.
— Ну, тут я с вами не согласен. — Гилберт сорвал травинку и скрутил ее в трубочку. — Опыт жизни у вас есть, гораздо более серьезный, чем полагается вашему возрасту, так почему не начать писать о том, что вы уже знаете? — Мадаленна рассеянно помотала головой. — Да и потом, у вас же есть пример, возьмите Франсуазу Саган.
— Она — исключение из правил, и она француженка.
— И что это меняет?
— Все. Французы — это особая нация, никто так не умеет наслаждаться гедонизмом и описывать свою жизнь как они. Тут даже нечего и пытаться. И потом, — она завязала узел. — быть известным автором — это огромная ответственность. Это означает долгую и упорную работу над собой в первую очередь, потому что, чем чаще автора издают, тем сильнее его влияние. А я не могу быть уверена в том, что оказываю правильное влияние на юные умы нашей нации.
Мадаленна помолчала, но Гилберт заслышал тревожные ноты в этой тишине.
— Да, так и есть. Я просто не хочу плохих последствий. Бабушка тоже одно время прикрывала свои ужасные поступки. Видимо, я становлюсь на нее похожей.
Страницы мялись под непослушной рукой, и Эйдин заметил, как сильно она сжимала ручку в правой руке. Костяшки совсем побелели, и запястье казалось неестественно белым. На губах у Мадаленны застыла улыбка, но в глазах было такое сильное отчаяние, что он обрадовался своему присутствию рядом с ней. Она была благоразумной девушкой, но в минуты горя сознание отказывало всем. Особенно рядом с водой. Что-то происходило с ней, и началось это недавно.
— Что случилось?
— Я становлюсь похожей на нее. — после долгой паузы выговорила она. — С каждым днем я становлюсь ее копией. Всю жизнь мама говорила, что я унаследовала ее характер, и что удачно борюсь с ним. Каждый раз я выигрывала, и каждый раз думала, что будет, если в один день выиграет она. И вот, началось. — приглядевшись, он заметил, что ее мелко трясет. — Хильда, она мне не бабушка, она не может быть мне бабушкой, и все равно с каждым днем я вижу схожесть. И это отвратительно.
— Что вы имеете в виду?
— Она вызывает во мне самое худшее, что есть. — Мадаленна говорила тихо, но лучше было бы, если она кричала. — Я каждый день думаю, что хочу спалить весь дом, чтобы все исчезло без следа. Я ненавижу ее, и эта ненависть такая же ужасная, какая и у нее. А недавно, недавно, — она почти захлебывалась в своей отповеди. — Я спровоцировала скандал. Сама! Я знала, что последует за моими обвинениями, но все равно продолжила их говорить. Я видела, как волнуется отец, но не могла остановиться, меня что-то несло. Я становлюсь монстром, точно таким же, как и она. И самое ужасное, что виновата я в этом сама.
Незнакомая нежность проснулась в нем, когда он взял ее за руку. Он и раньше ощущал это чувство, но оно было привычным по отношению к Линде и врожденным — к Джейн. А тут; что-то рождалось в нем, когда он видел ее, безутешную, считающую себя чудовищем. Бедная девушка, она и не могла допустить того, что ее мысли были такими привычными для большинства, и мало кто испытывал угрызения совести — такими обыденными они становились с прошествием времени. Сначала люди смирялись с тем, что им не нравилось, а потом смирение перерастало в ярость, тщательно скрываемую и будничную. Она же сопровождала их по жизни и становилась неизменной; Гилберта это тоже не обошло стороной. Но Мадаленна не принимала эту чувство, старалась бороться с ним, но Эйдин понимал, пока она жила в этом доме, рядом с Хильдой, одна атмосфера взращивала бы в ней гнев. Как отец он посоветовал бы ей принять это и постараться не обращать внимания. Но, к счастью, таковым он не был. Он был ее другом и видел, что эта агония сможет в ней добить то, что она старательно оберегала — доброту, свет и тепло. Руки у нее стали совсем холодными, и он натянул поверх них свои перчатки. Те были в два раза больше ее собственных, но, во всяком случае, грели они не хуже. А Мадаленна будто и не заметила этого; она смотрела на скалы стеклянным взглядом, и ее сухая тоска неприятно шваркала по нему самому.
— Во-первых, скажу банальность, но сейчас вам надо успокоиться. Посмотрите на меня, — он аккуратно повернул ее за плечи к себе так, чтобы видеть ее лицо. — Вы — не монстр и не чудовище. И не перебивайте меня. Мадаленна, — он и сам не заметил того, что назвал ее по имени. — Вы не виноваты в том, что чувствуете. Вы не спалите дом, не убьете свою родную бабушку просто потому, что это не ваши чувства. Вы сами сказали, что у каждого из нас есть своя темная сторона, но это вовсе не означает, что в вас она победит. Ваше воспитание, ваш характер, те принципы, которые дали вам ваши родители, ваша мама, вот это все так долго в вас взращивалось и дало такие хорошие плоды, что никакие темные мысли не станут вольны над вами.
