— Это для украшения, сэр. Не люблю декор из универмагов, он весь какой-то одинаковый, а тут за каждой вещью история. Вот сколько лет этой ракушке?

Она вытащила самую красивую — розовую, перламутровую и протянула ему. Ракушка действительно выглядела старинной, похожей на ту, какая хранилась у Джейн — он нашел ее в одно из своих путешествий по Франции, его тогда уверяли, что это сокровище аж из восемнадцатого века. Но из-за какого веселого духа противоречия он беспечно пожал плечами и отдал ее назад. Мадаленна не обиделась.

— Полагаю, несколько месяцев.

— Неправильно полагаете. Ей не может быть так мало, видите, как отполированы ее бока? — она невольно придвинулась к нему ближе, и Эйдин ощутил аромат лимона. — Ей не меньше десяти лет.

— Но вы, наверное, надеялись, что ей около ста, и эта ракушка была свидетелем Первой Мировой, разве не так?

Мадаленна внимательно посмотрела на него, и ему вдруг стало стыдно за свои глупые слова. Правда, что за ребячество? Эта ракушка была ей дорога, а он старался ее зачем-то поддеть, словно в него вселилось что-то незнакомое, заставлявшее его говорить колкости. Почему-то хотелось противоречить каждому ее слову, хотелось не верить в то, что она во многом оказывалась права — какая-то агония начиналась при виде этих спокойных серых глаз и сложенных маленьких рук.

— Извините, я не хотел вас обидеть.

— Ничего, — снова пожала плечами Мадаленна. — У всех есть своя темная сторона, и временами она берет верх.

Гилберт резко обернулся. Ей было двадцать лет, она была младше его на столько же и больше и почти сравнялась возрастом с его Джейн, но эта мудрость и понимание его — это было странно. Она могла при желании читать его поступки и мысли как открытую книгу, и будь на ее месте кто-то другой, Эйдину обязательно захотелось бы сбежать подальше от этой прозорливости, от этой Кассандры, принявшей обличье серьезной студентки. Но от нее сбегать не хотелось. Мадаленна не старалась залезть в его сознание, не смотрела зорким глазом внутрь, она просто прощала его бестактность.

— И часто вы так собираете все эти сокровища? — он присел рядом.

— Сейчас не очень. — она порылась в небольшом бауле и выудила оттуда клубок со спицами. — Раньше, когда была ребенком, часто приходила сюда и смотрела на то, что выбрасывало приливом.

— Вы тоже? — удивленно вырвалось у него, и он смущенно замолчал.

Он любил приливы в своем родном городе. Тогда на берег выносило такие артефакты, что любой музей с радсотью принял бы их в коллекцию, и они с Джеймсом часто сидели всю ночь в засаде, ожидая рассвета, когда беспокойная вода вынесет на берег что-нибудь особое. Но у мисс Стоунбрук были все основания презрительно посмотреть в его сторону и фыркнуть — только что он обесценил ее сокровища, что же он мог ожидать в ответ? Но Мадаленна снова спокойно улыбнулась и вынула хвост пряжи из клубка. Ее пальцы неторопливо продевали одну петлю за другой, и пестрый ряд все удлинялся и удлинялся, и Эйдин засмотрелся на то, как железные спицы замелькали в ловких руках.

— И что вы находили на своем побережье? — она нарушила тишину, и он присмотрелся к берегу — там было ничего не видно из-за наступающего тумана.

— Разное. Один раз нашли старинную вазу с отломанной ручкой, в другой раз мушкет времен войны за Независимость, потом нам как-то попалась разодранная коробка, а внутри нее была часть от музыкальной шкатулки. Разное, одним словом.

— Вы же не отнесли все это в музей?

— Я — нет, но Марисса — наверное.

Мадаленна вопросительно на него посмотрела, и Эйдин нахмурился. О Мариссе — младшей сестре — он предпочитал не вспоминать, слишком много несчастья она принесла и родителям, и ему с Джеймсом. Кэйлин и Питер души в ней не чаяли, а она исчезла из дома в шестнадцать, никому ничего не сказав, и родители с ума сходили, пока не пришло известие, что их дочь сбежала с каким-то моряком на корабле в Америку. История, достойная авантюрных романов, закончилась очень быстро и очень банально — Марисса вернулась через два года с ребенком и обвинила во всех несчастьях родителей. Джеймс тогда был в командировке, и Эйдин взял на себя заботу о матери с отцом; тогда он уже начал понимать, как много значили для него отец с матерью, а Марисса — сестра прекрасно могла справиться со всем и без него. С тех пор его внимание к ней ограничивалось только ежемесячным чеком на ее имя, а в его семье о ней вообще не говорили. Линда как-то пыталась наладить с ней общение, но после огромного конфликта, об этих попытках пришлось забыть. Джейн, правда, тоже иногда начинала возмущаться, что ее лишают права общения с тетей, но сурового взгляда всегда хватало.

— Марисса — моя сестра. — голос у него зазвучал непривычно сухо. — Но я не люблю о ней вспоминать.

Он ожидал нечаянного вопроса, вызванного обычным интересом, но Мадаленна кивнула и аккуратно почесала спицей нос. Она всегда была удивительно тактичной. Начашийся было ветер успокоился, и теперь над ними изредка покачивались сухие ветки тополей, отбрасывая тени от слабого солнца на высокие скалы. Ноябрьское солнце уже не пригревало, и, заметив, как покраснели ее руки, Эйдин машинально сунул руку в карман — там должны были быть перчатки, однако захрустевшая бумага напомнила об утреннем инциденте, и он бросил виноватый взгляд в ее сторону. Как можно было сказать о том, что он случайно нашел ее рассказ, который не предназначался ни для чьих глаз, кроме ее самих? Он ведь и сам не поверил, если бы ему кто-нибудь сказал, что не отогнул заветную страницу и не прочитал слегка смазанные строчки — откровение чьей-то души.

— Мисс Стоунбрук, я должен в кое-чем покаяться.

— В чем дело? — она посмотрела на него из-под низко надвинутой шляпы. — Вы потеряли чей-то доклад?

— Хуже. — он вытащил на свет аккуратно сложенную бумагу, и Мадаленна прищурилась. — Я нашел ваш рассказ. Клянусь, я не читал ни единой строчки.

Гилберт был готов и к молчаливым укорам, и к сухим упрекам: «Как вы могли взять чужую вещь?» Но Мадаленна, помедлив, молча взяла листок, развернула и, пробежав по нему глазами, свернула обратно и небрежно сунула в карман плаща. Гилберт почувствовал невольное негодование — он же все-таки слышал ту одну строчку, и она понравилась ему, — как можно было относиться с таким пренебрежением к своему творчеству, к своей работе? Но что он мог сказать? К работе искусствоведа это никак не относилось, это было не эссе, за которое можно снизить балл. Личный рассказ, предназначенный исключительно для себя — он не имел на это никаких прав. Как преподаватель.

— Мисс Стоунбрук, — он недовольно заерзал на сиденье. — Я должен кое-что добавить к своей прошлой речи.

Мадаленна кинула в его сторону быстрый взгляд, и Гилберт был готов поклясться, что заметил едва сдерживаемую улыбку — она всегда притаивалась у щек, в одной из ямочек, и если бы не тень от шляпы, Гилберт смог бы ее разглядеть.

— Вот как?

— Да. Я все-таки случайно увидел одну строчку.

Она коротко рассмеялась.

— Значит, правильно Шекспир ругал все клятвы. Точно такие же изменичивые, как и луна, не так ли, мистер Гилберт?

— Признаю, я ужасный врун и наглец, но ваша рукопись выпала из моей работы, и я случайно, — он приложил руку к сердцу. — Случайно увидел первые строчки.

На этот раз он снова врал, но ему было легче признаться в том, что он сам увидел ее работу, чем сказать, что ее нашла Линда. Что-то ему подсказывало — это расстроит мисс Стоунбрук еще сильнее.

— А потом? Подождали минуту и развернули, не смея совладать с искушением?

— Мисс Стоунбрук? — он принял вид оскорбленно невинности. — Вы меня оскорбляете своим недоверием.

— Хорошо, — Мадаленна снова стала серьезной. — Я сама виновата, положила свой опус в вашу работу. Извините.

— Однако, боюсь, извиняться придется мне. — и в ответ на недоуменный взгляд, пояснил. — Видите ли, мисс Стоунбрук, мне так понравились ваши строчки, что я набрался наглости и решил попросить у вас прочитать рассказ.