— Скоро этому милому и забавному исполнится тридцать два, и о вас пойдут слухи.

— А тебя волнует только это? — на этот раз плечами пожал он. — Эйдин, между нами действительно ничего нет, я люблю только тебя. Разве ты думаешь, — тут голос Линды дрогнул, и он резко обернулся. — Что я могу повторить судьбу своей мамаши?

— Линда, — произнес он, но было уже поздно, и на глазах у нее выступили слезы, аккуратные, словно две сверкающие льдинки.

— Ты думаешь, что я могу сбежать с каким-то молодым человеком, как моя мать сбежала с конюхом? — она уже рыдала в его объятиях, и Эйдин старался вспомнить, где у него лежало успокоительное. — Ты правда считаешь меня таким чудовищем?

Ее глаза были влажными, словно глубокое озеро, и в эту минуту, на короткое мгновение он вдруг почувствовал оглушающую любовь к ней. Чувство глушило все остальное, сбивало с ног и пугало, потому что что-то нашептывало ему с другого плеча — так больше никогда не будет, и это последний раз, когда он чувствует нечто подобное. Он отмахнулся от неприятных мыслей и постарался нащупать былую радость — он любил Линду, любил так же сильно, как и раньше, и ничего не менялось. Она смотрела на него, и, порывшись в карманах, он выудил чистый платок. Линда еще в первые дни их знакомства быстро поняла, как на него действую ее слезы и нередко пользовалась этим, но сейчас Эйдин был уверен — слезы были искренними.

— Ничего такого я не думаю. — он аккуратно вытер ей глаза, чтобы те не опухли. — Просто мне неприятно видеть, как он таскается за тобой следом.

— Глупый, ревнивый профессор. — Линда уже улыбалась, будто слез и не было. — Я люблю только тебя, и мне казалось, что в горах ты это отлично понял.

Легкая усмешка пробежала по его лицу, и он позволил себе сомкнуть руки на ее шее. Те выходные действительно были прекрасными, вдали от всех знакомых, всех, кто вызывал живой интерес в Линде и не менее живое раздражение в нем; там, в горах они снова были не супругами, тащившими за собой бог знает сколько лет взаимных обид и неудач, а любовниками — беззаботными, счастливыми и спокойными в своем счастье. Они читали вслух друг другу книги, гуляли около ручья, и не было ничего, что могло напоминать о городе, о пыльных улицах, об университете; не было никого, кроме них. Научная деятельность оставалась там, где начинались светофоры, были видны белые полоски переходов и слышались громкие крики коллег и студентов. А там, в «Соуз-Блейк» все было по-другому, и все ученое казалось противоестественным, когда он чувствовал ее губы на своих.

— Линда, я опаздываю.

Он осторожно высбодился из ее объятий, когда почувствовал, что еще немного — и он окончательно потеряет голову. Та только кивнула головой, усмехнулась и присела на письменный стол, болтая ногами. Улыбнувшись в ответ на лукавый взгляд, он остановился перед открытой сумкой. Что можно было взять в подобную поездку? Надувную лодку и плед? Эйдин не сомневался, что его студенты взяли только самое необходимое — чаще всего у искусствоведов это подразумевало несколько учебников по теории света и тени, пару репродукций пейзажей и что-нибудь еще в таком же духе. А потом приходилось удивляться, почему двадцатилетние взрослые люди вели себя как беспомощные дети, стоило подуть холодному ветру, и у них не оказывалось ни теплого шарфа, ни горячей воды. Он старался не привязываться к ним, но каждый раз не выходило, и вот он уже отпаивал одного теплой водой с ромом, а другой завязывал покрепче палантин. В это раз все должно было быть ровно так же, правда за редким исключением.

— Как, — Линда прервала его размышления. — Ты все-таки взялся за эту работу?

Он повернулся — в руках у нее было «Фламандское искусство середины 17 века». Он совсем забыл, что папка осталась лежать на столе, и изредка, когда он проходил мимо, от порыва воздуха он чувствовал легкий аромат лимонной вербены и едва не слышал тихое шуршание простого платья.

— Да, решил дописать.

— Ты же сказал, что больше не возьмешься?

— Сказал, — он затянул ремни сумки. — Но успел согласиться, а потом отказаться стало невозможно.

— Еще скажи, что тебя заставили. — улыбнулась Линда.

— Скажу. — он мрачно улыбнулся в ответ. — Буквально пристыдили.

— Неужели Лойтон?

— Нет, Стоунбрук.

Она была там. Один раз, проходя через общий зал, он вдруг увидел в небольшой толпе рыжий локон, выбившийся из аккуратно заплетенной косы, и знакомое имя чуть не сорвалось. Эйдин едва не произнес его вслух и остановился только тогда, когда вспомнил — мисс Стоунбрук была в далеком Лондоне, в туманном Лондоне, и каждый день чья-то фигура в темно-зеленом пальто неспеша переходила дорогу, а потом закутывалась в дождь, оборачивалась в серые тучи и позволяла золоту волос засиять из-под всей этой мрачности. Это был мираж, наваждение. Ее не было тут, не могло быть. Тогда Эйдин повернулся и вышел в противоположный выход. На другой день он пошел к ручью, а Линда осталась в номере — она не хотела, чтобы брызги испачкали серый брючный костюм. Студеная вода била через гладкие бока камней, лежащих под холодным солнцем, зеленые ветки елей покачивались от ветра, и на его плечи падали корявые шишки. Это была естественная красота, спокойная, такая, какая была у земли, у неба, из этого чистого естества была соткана Мадаленна Стоунбрук. Ее образ появился внезапно, неслышно, и холодная вода отразила неяркое мерцания рыжих волос. Эйдин вдруг почувствовал чей-то легкий вздох за спиной, уже был готов безмолвно поделиться своим восхищением от увиденного в ответ на взгляд прохладных серых глаз, когда вспомнил — ее тут не было и не должно было быть. И потому он повернулся и приказал Бассету по телефону сказать всем, что он остается здесь еще на несколько дней — ему совсем не нужно было в город. Правда, оказалось, что до их дома дозвониться не получилось — всю линию заняла Джейн, и оператор постоянно говорил, что линия занята. Пришлось вспоминать номер телефона Стоунбруков. Он никогда не слышал ее голоса, искаженного помехами. На занятиях он всегда звучал немного глуховато, и она всегда как будто бы спотыкалась на некоторых согласных звуках, отчего слова звучали слегка нараспев. Он уже был готов немного небрежно и весело поприветствовать мисс Стоунбрук, как на том конце провода послышался мужской голос, сообщивший, что мисс Стоунбрук нет дома, что она очень занята и вряд ли появится до вечера. Эйдин кивнул в ответ и положил трубку. Мисс Стоунбрук была занята в воскресенье вечером — странное беспокойство вселило в него это сообщение, но он только поморщился и отбросил подальше неуместные вопросы; каждый человек имел право на отдых.

— Странно. — послышался сзади него голос Линды.

— Что странно?

— Не знала, что студенты могут журить своих преподавателей. Может быть, мне стоит поговорить с этой мисс Стоунбрук и напомнить о правилах хорошего тона?

— Не стоит. — Эйдин пытался вспомнить, куда дел свой альбом. — В этом ее упрекнуть нельзя, мисс Стоунбрук всегда удивительно корректна. Да и потом, — он повернулся к жене. — Она права, тема действительно интересная.

— Ты давал ей читать?

— Да.

Вопрос и ответ были довольно просты, но Линду почему-то это не устроило, и она, усмехнувшись, дернула плечом, открыла шкатулку и достала сигарету. Обычно она всегда курила через мундштук легкие сигареты, но в этот раз тонкие пальцы, унизанные кольцами, выудили тяжелую самокрутку, и он не без удивления наблюдал за тем, как Линда медленно выпускала толстые кольца дыма.

— И что, теперь она будет твоей стенографисткой?

Шутка вышла злой, и он не улыбнулся.

— Она по-другому взглянула на работу, французы называют это a lair frais (свежий взгляд).

— Французы называют это amour tardif (поздняя влюбленность).

— Ты становишься злюкой. — он поцеловал ее в щеку, а потом серьезно прибавил. — Не надо так говорить о ней. Она достойная девушка.

— Правда? Неужели в университетах такие еще остались?

— Линда.

Может быть тон его голоса понизился, или лицо переменилось, но что-то заставило Линду махнуть рукой, рассмеяться и переменить тему. Мадаленна действительно была другой девушкой. В ней была странная чистота, суровая, граничащая с монастырской — никакая грязь не могла коснуться ее, и вся пошлось и вульгарность внешнего мира обходила ее стороной, но не потому, что она стояла в заколдованном кругу, куда не могло проникнуть низменное и ужасное, а потому что она сама решительно отметала все подобное — удивительно точная избирательность.