Полка настораживающе скрипнула, свитера и рубашки волной посыпались на пол, и Эйдин вздрогнул: еще немного, и та совсем бы обвалилась. Он осторожно выглянув в спальню, он присмотрелся к жене — та беззаботно спала, откинувшись на подушки, и черные локоны были красиво растрепаны по простыне. Обычно всем ремонтом занимался плотник Берти, но разве не он хозяин в доме? Гилберт посмотрел на себя в зеркале и с досадой дернул за отглаженный воротник — себя в зеркале он узнал с трудом. Какое-то выхоленное лицо с глупыми глазами смотрело на него оттуда, и он с трудом признал в этом незнакомце себя. Что и говорить — распустил он себя; домом он не занимался, потому что все время отдавал работе, а работа его уже не интересовала так, как раньше. Все, больше никаких слуг, все полки он будет чинить сам. Он и так дал себе много поблажек в жизни, думал Гилберт, энергично засовывая вещи в шкаф. Машину чинил не он, а очередной автомеханик, лампочки менял не он, а старый Бассет, да даже шкафы собирал не он сам, а Линда посылала все в какую-то мастерскую, и Эйдин стал забывать то, как выглядит отвертка. А научные работы? Сколько раз он отказывался от проекта просто потому, что ему это было неинтересно? А почему неинтересно? Как так вышло, что сам он стал каким-то приложением к этому дому, в половину комнат которого он даже не заходил?

Неудивительно, что Джейн так редко прислушивалась к его мнению — ей была нужна здравая направляющая рука, авторитет, а не отец, который исчезал из дома ровно в семь тридцать и появлялся в шесть пятьдесят. Какое поведение можно было ожидать от нее? Эйдин энергично встряхнул брюки и принялся искать в карманах носовой платок. Разумеется, видя перед собой такой пример ни о какой науке и активной жизни и речи быть не могло. Другое дело — десять лет назад. Тогда он еще не до конца разочаровался в своем деле, был увлечен им, и его дочка смотрела на него восхищенными глазами и постоянно говорила, что тоже станет великим научным работником. А что сделал он? Он просто посмеялся и решил, что тех десяти лет для нее и хватит. Он любил свою дочь, она была для него дорога больше всего на свете, но Гилберт не мог не замечать того губительного влияния, который на нее оказывал свет. Пока что она была все еще очаровательна и мило кокетлива, но должно было пройти еще несколько лет, и что должно произойти? Линда говорила, что Джейн нужно выйти замуж, но Эйдин отказывался верить в то, что жизнь его дочери ограничится только карьерой. Это в его юность девушкам можно было посещать только курсы, а потом, оттанцевав несколько лет, они вальсировали в дом, на кухню и там постепенно увядали. Нет, он мотнул головой, у Джейн были все шансы стать неплохим ученым, ей только надо было немного перебороть свою лень, а в этом ей поможет он сам.

Гилберт нагнулся и принялся подбирать упавшую одежду, когда сзади него вдруг раздался шорох, и в следующую минуту он почувствовал легкий аромат мускуса. Линда всегда любила духи с едва заметным флером этого цветка, но в последнее время Эйдину стало казаться, что он слегка задыхался от этого аромата. Линда обнимала его, и он искренне пытался почувствовать дом. Тот самый, о котором он мечтал с двадцати лет, тот самый, о котором он знал, как только встретил ее, черноволосую и с сияющими глазами. Дом. Его прошлый пах пастушьими пирогами, мокрой травой и сырым камнем от печи, когда из трубы вылетали белые колечки и опускались на серые лужи. А этот? Этот был пуст, словно загородное шале для гостей — вечный цветок апельсинового дерева и мятные леденцы. Как в доме у вдовы Стоунбрук. Но вот у мисс Стоунбрук, у Мадаленны, ее дом был другим — там все благоухало слоеным тестом, немного дорожной пылью и странным табаком — немного еловым.

— Линда, — прошептал он. — Давай переедем?

— Куда? — рассмеялась она. — В Австралию?

Когда они были еще молодоженами, они думали, что обязательно уедут в Австралию. Линда с очаровательной невежественностью заявляла, что там все ходят вверх ногами, а он, зачарованный, не смел ее переубеждать и сам верил в эту милую чепуху.

— Куда хочешь. Построим свой дом.

Он внимательно смотрел на нее, словно в ее глазах мог проскользнуть ответ на вопрос, которого он так долго ждал. Красивая улыбка показалась на еще слегка заспанном лице, и что-то серое блеснуло в прекрасных глазах; такое знакомое и пронзительное, но потом свет от настольной лампы упал в другую сторону, и все исчезло. Линда всегда была его домом, он следовал за ней, а она — за ним, но сейчас он понимал, что кто-то из них двоих остановился и посмотрел на другую дорогу.

— У нас уже есть дом. — она мягко отстранилась и потрепала его по щеке. — Красивый, уютный…

— Но не наш. — тихо закончил он, сворачивая галстуки.

— Эйдин, — в ее голосе послышались умоляющие ноты. — Ну в чем дело? Что случилось? Все же было так хорошо…

— Линда, — он повернулся к ней и снова обнял. — Милая, дорогая Линда, вспомни, когда мы в последний раз собирались все вместе в гостиной и рассказывали что-то друг другу? Когда в последний раз мы собирались вместе в столовой за завтраком или за ужином?

— Какую гостиную ты имеешь в виду?

Линда серебристо рассмеялась, и ее смех оттолкнулся от хрустальной рамки. Но когда она увидела, как Эйдин нахмурился, все веселость сразу испарилась, и на лице появилась скучающая гримаса. Он с самого начала знал, что Линда любила веселье, безудержное, когда шампанское лилось рекой, и все были веселыми. Но такой она была на людях, и как только они оставались одни, она склоняла ему голову на плечо, и они негромко обсуждали прошедший день, медленно подъедали оставшиеся закуски и наблюдали за тем, как Джейн читала сказки своим плюшевым лошадям; тогда они были семьей. Конечно, на это Линда могла сказать, что ее вкусы изменились, и что нельзя было думать только о себе, но ему просто хотелось вернуть свою семью назад. Он же долгое время ходил вместе с ней по всем этим приемам, терпел нудные разговоры ни о чем, разве он не заслужил хоть какого-то ответного жеста? Вопрос был откровенно глупым, и ему стало стыдно, что он так желал сравнять счет, это тоже было некрасиво.

— Милый, странно просить от Джейн такого рвения к домашнему очагу прямо сейчас. — она обошла зеркало и встала сзади него. — Ей всего двадцать один, сейчас ей больше всего хочется свободы и поздних приходов домой.

— А что насчет нас? — прямо спросил он.

Линда была красивой, невероятно красивой, и в эту минуту он осознал это с новой силой. Ее черные локоны блестели, отражая тусклый свет фонаря на улице, а губы были все так же красиво очерченными, и на какое-то мгновение Эйдин затаил дыхание — таким было сильным желание ее прижать к себе и целовать, целовать так долго, пока бы он снова не почувствовал, что ничего не изменилось.

— А что насчет нас? — она склонила голову набок; так ее шея казалась еще тоньше.

— Мне кажется, я вижу тебя в объятиях Джонни Лорда чаще, чем в собственных.

— Дорогой, ты ревнуешь? — снова рассмеялась Линда.

— Разумеется, нет, я просто мысленно точу нож.

Ему нужно было обязательно усмехнуться, произнося эти слова, иначе он превратился бы в отличную карикатуру на ревнивого мужа. Эйдин хорошо знал этого Джонни; он был на пятнадцать лет его моложе, и так часто увивался за Линдой, что вскоре эти ухаживания стали смехотворными. Но молодым людям приходила пора вырастать и превращаться в мужчин, и Джонни эта участь не могла обойти стороной, а ухаживания взрослого джентльмена за замужней дамой были уже куда серьезнее и порождали куда больше сплетен. Сначала Гилберт полагал, что Линда просто дурачится и оставит этого Лорда в скором времени, но сезоны проходили за сезонами, а Джонни все так же волочился вслед за ней, как шлейф за платьем. Сначала Гилберту было смешно, потом он пытался подавлять настоящую ревность, а потом он вдруг почувствовал обычную досаду — такую чувствуют, когда на кухне вдруг обнаруживают таракана.

— Джонни ничего не значит для меня. — пожала плечами Линда. — Он просто милый и забавный, вот и все.