— А может, это ты испортила ему жизнь, а не он тебе. — отец медленно поднялся со своего места и подошел к Хильде. — Может это ты отравляла все вокруг своей ненавистью? Что тебе еще от него было нужно? — его голос вдруг сорвался на крик, и Аньеза быстро оказалась около него. — Он каждый день говорил тебе, как любит тебя, каждый день дарил тебе цветы, бриллианты с птичье яйцо! — он вдруг схватил со стола блюдце с яйцами и ударил им со всей силой по дереву. — Вот с это яйцо! А ты только смотрела на него, вертела их в руках и небрежно бросала: «Спасибо!»

— Прекрасная сцена, браво. — Бабушка издевательски похлопала в ладоши. — Очень трогательно.

— Трогательно? Он любил тебя! — крикнул Эдвард, и Мадаленна вздрогнула. — Любил и каждый день это доказывал! Все, что бы ты не попросила, все было у тебя! Да он за тобой ходил, как пес, только немного нежности в ответ просил, а ты? Ты постоянно отшвыривала его от себя!

— Эдвард, достаточно. — приказала Бабушка.

— Достаточно? — отец расхохотался, и Мадаленна принялась вспоминать, куда она дела таблетки. — Я только начал! Вспомни, вспомни, его День Рождения, когда ему исполнилось сорок два! Он всю ночь тебя прождал, чтобы ты вспомнила и поздравила его! Он стоял на проливном дожде, с зонтом, ожидая, что ты выскочишь из такси, но приедешь к нему, не забудешь! А ты? Ты в тот вечер улетела в Леон! Справлять День Рождения какого-то своего друга, а об отце и не вспомнила!

— Эдвард!

— Да, мое имя — Эдвард. Спасибо, что хоть это помнишь. И ведь, главное, отец наврал мне! Наврал мне, чтобы успокоить меня! Сказал, что ты полетела во Францию за подарком! Отличный подарок — забыть о его Дне Рождении. И это только один случай. Помнишь, как он сломал ногу, а ты ни разу не пришла к нему в больницу?

— У меня были дела. — сухо вставила Хильда.

— Ну, конечно! — воскликнул Эдвард. — У тебя всегда были дела, когда нужно было помочь ему, ты всегда находила какой-то предлог, чтобы только не быть рядом с ним.

— Я не любила его, — отчеканила Бабушка. — Никогда не любила. Я его ненавидела. Ненавидела этот голос, мямлящий что-то постоянно, ненавидела его лицо, всегда такое слабое, эти отвисшие щеки. Я его ненавидела, а меня заставляли его любить.

— Кто тебя заставлял? — прокричал Эдвард. — Кто? Кто просил тебя врать ему, постоянно врать? Кто просил тебя врать мне? Хотя я виноват не меньше. — он опустился на ближайший стул и склонил голову. — Я все понимал, все видел, это ведь было перед моими глазами, но я боялся догадаться. Боялся, что тогда моя идеальная картина мира провалится в преисподнюю. Хотя, — он хрипло засмеялся. — Последние десять лет я и живу в аду. Моя Аньеза, моя Мадаленна, — он притянул их к себе. — Мои девочки, а ты все равно их мучила, продолжала издеваться над ними. А я боялся догадаться.

— Эдвард, мальчик мой, — вдруг вскочила со своего места Хильда. — Милый мой.

— Не подходи ко мне. — отпрянул от нее отец и загородил собой жену и дочь. — Не подходи и не прикасайся. Когда Мадаленна сказала, что ты убила моего отца, я сильно рассердился, не поверил ей, а потом очень долго думал — почему я так рассердился. А потому, что понимал — это правда, каждое ее слово — это правда.

— И ты веришь ей?

— Верю. Потому что это на ее глазах он уходил, потому что на ее глазах ты издевалась над ним и не позволяла ему продохнуть в своем собственном доме. Ты испортила ему и мне жизнь, а ей — детство.

— Эдвард! — возвопила Бабушка. — Не смей со мной говорить в таком тоне!

— А как мне говорить с убийцей моего отца?

Сначала Мадаленна увидела, как бабушка побагровела, а потом все вокруг снова упало в белесый туман, и воздух разрезал звук пощечины. Медленно Мадаленна смотрела на то, как Бабушка размахивается, отец уворачивается, и следом она почувствовала резкий ожог на щеке. Кажется, Аньеза крикнула или это был отец, она точно не знала, чувствовала только обжигающую боль, и, вроде бы, с щеки что-то принялось капать. Она прикоснулась рукой к скуле, и когда на ладони показалась кровь, Аньеза бросилась из зала вон, а за ней вся прислуга.

— Мадаленна, дочка, — к ней подбежал отец, в его глазах был ужас.

— Это ничего. — бормотала она, прижимая платок к щеке. — Просто попало кольцом.

Бабушка всегда носила огромный алмаз на безымянном пальце, который был таким большим, что оттягивал всю фалангу. Наверное, ей им и попало. Это было ужасно, но Мадаленна не чувствовала боли, такое случалось и раньше, болело внутри, и она старалась не думать почему. Отец что-то шептал, и она смогла разобрать только: «Это все из-за меня». Ей хотелось обнять его и сказать, что во всем виновата она сама, но все будто в ней одеревенело, и оставалось смотреть на то, как капли крови медленно падали на белоснежный платок. Хильда стояла неподалеку, и когда их взгляды встретились, Мадаленна заметила, как та вздрогнула — Бабушка понимала, что она сама своими руками нанесла себе первый и последний удар. Все было кончено.

— Эдвард, — было пролепетала она, и Мадаленна отпрянула от отца — так его лицо было перекошено от ненависти.

Она ожидала чего угодно, и впервые ей страшно от того, что отец был рядом с ней. Что-то незнакомое бурлило в нем, и от этого Мадаленна почувствовала, как ее пробрала дрожь. Она думала, что он закричит, но его голос был удивительно спокойным, будто все, что он говорил было выверенным и хорошо обдуманным. Отец смотрел прямо на свою мать, и в этом взгляде не было ничего родного.

— Эдвард! — вскрикнула Хильда и упала в кресло. — Пойми, я нечаянно! Девчонка сама постоянно крутилась у меня под рукой.

Мадаленна хотела что-то сказать отцу, но в эту минуту в зал вошла мама с банкой спирта в руках и клубком ваты. Ничего не говоря, она присела рядом с ней, быстро смочила ватку перекисью водорода и приложила к щеке. Ее сразу защипало, и Мадаленна постаралась не зашипеть от боли. Она пыталась посмотреть на Аньезу, но мама все время смотрела куда-то в сторону, и Мадаленна заметила, как сильно она сжимала губы. Случилось неотвратимое, она это понимала, и стало только хуже, когда она поняла — часть вины лежит и на ней.

— Мама, — тихо проговорила она, но Аньеза взглянула на нее с отчаянием, обняла и протянула пальто с сумкой.

— Мадаленна, иди.

— Мама, — она снова позвала ее, но когда отец медленно ушел из зала, мама внезапно вышла из себя.

— Ради всего святого, иди, Мадаленна, иди!

Путаясь в брюках, она выскочила за дверь, и только оказавшись на улице, Мадаленна заплакала как ребенок, навзрыд.

***

Лекция должна была начаться через тридцать минут, а Мадаленна бродила по улицам как во сне, разглядывая витрины, натыкаясь на прохожих. Будь она сейчас в Портсмуте или дома, в старом особняке, то набрала бы побольше воздуха и побежала бы туда, где заканчивался черный лес с голыми кронами и начиналось море — по-осеннему серое. Она бы бежала, и с колючим дыханием наружу вырывались все ее страхи, обиды и плохие мысли. Но она была в душном городе, и куда бы она ни пошла, всюду натыкалась на людей — в пальто, и в шляпах; у них были тяжелые пальто и тяжелые взгляды. Все куда-то спешили, и Мадаленна была одной неприкаянной, которую нигде и никто не ждал. Часы пробили девять, и она посмотрела на небо — над свинцовыми облаками не было ни одного проблеска солнца, и она чуть не захлебнулась от нового приступа. Сухие слезы жгли горло, но никак не моли пролиться, и она внезапно почувствовала себя больной — голова налилась тяжестью, а ноги заломило так, что она едва не присела на ступеньки какого-то дома. Но надо было идти, нельзя было пропускать свою учебу. Силой заставив себя встать, Мадаленна подошла к светофору и вдруг заметила в киоске знакомую фотографию. Журнал «Новости Света», а на обложке была фотография Эдварда. «Наследник Стоунбрук — как долго он еще будет терпеть свою мать?» Вместо сухих слез вернулся старый гнев, и Мадаленна с силой сжала руки в кулаки. Хотелось крикнуть — что знали эти люди, писавшие эти статьи, что они знала об их настоящей жизни, о том, что скрывалось за коваными дверями? Наследница Стоунбрук — кем она была сейчас? Покинутой, брошенной девчонкой, которая не могла даже вернуться домой, потому что вместо родного гнезда был ад. И она внесла в это хорошую лепту. Мадаленна могла не говорить ни слова про дедушку, и тогда скандала не было бы, но ей не сиделось, и она спровоцировала эту ужасную ссору. Она была ничуть не лучше Хильды, и ужас от осознания этого сковал ее по рукам и ногам. Она так же разрушала все вокруг себя, а не созидала. Стоило признать, что в ней от Бабушки было гораздо больше, чем она могла предположить.