— Мисс Стоунбрук, — окликнул ее профессор Лойтон, и она быстро обернулась. — Возьмите, пожалуйста, ключи от аудитории и запустите ваших коллег. Лекция скоро начнется.

— Конечно, сэр. Мистер Гилберт опаздывает? — голос ее вовсе не дрожал, и она сама удивилась своему спокойствию.

— Мистера Гилберта сегодня не будет, занятие вместо него проведет его бывший студент, мистер Лассинг.

— Вот как? — папка чуть не выпала из ее рук, и она прижала ее к себе покрепче. — Мистер Гилберт заболел? Следующее занятие будет вести тоже мистер Лассинг?

— Не знаю. — угрюмо ответил профессор. — Знаю только то, что его жена мне позвонила и попросила передать, что мистер Гилберт не в состоянии присутствовать на занятиях с этой пятницы до следующего понедельника. Я сказал, что обычно с такими сообщениями звонят старосте, то есть, вам, но получилось так, как получилось.

— Хорошо, сэр. — кивнула Мадаленна и направилась к аудитории.

Она рассеянно кинула сумку на стол и уставилась на пустую доску. Обычно мистер Гилберт всегда писал название темы перед самым началом занятия, а сегодня зеленая поверхность выглядела какой-то сиротливой. Значит, позвонила жена и сказала, что мистера Гилберта не будет. Было заснувшая боль снова проснулась и зло укусила ее своими острыми зубками так, что Мадаленна изо всех сил сжала тетрадь. Что если он действительно себя плохо чувствовал? Непонятное беспокойство обуревало ее все сильнее и сильнее при мысли, что Эйдин мог заболеть. Все могли болеть, все могли плохо себя чувствовать, но только не он. Мистер Гилберт должен был быть всегда тут, в университете, в блестящем учебном мире; маяком, который бережно сообщал, что все хорошо. А что, если он попал под машину, пронеслась новая мысль, и Мадаленна тоскливо взглянула на пустую кафедру. Он всегда так быстро носился по пешеходному переходу, иногда даже игнорируя светофор. Господи, пусть все это будет ошибкой, пусть мистер Лойтон или миссис Гилберт что-то напутали, и сейчас откроется дверь, прозвучит веселый голос, и все встанет на круги своя. Ей нужно было только это — только его присутствие, уверенность, что с ним все хорошо. Мадаленна судорожно оглянулась и заметила, что Эффи так же нервно посматривала на дверь, ожидая когда та отворится. На этот раз они обе были в одинаковом положении и даже не огрызнулись, а только пожали плечами.

Вдруг дверь распахнулась, и она затаила дыхание, ожидая услышать знакомый голос. Но чуда не произошло, и к кафедре быстро прошел молодой человеку, невысоко роста и быстро разложил учебники, даже не глядя на студентов.

— Добрый день, уважаемые студенты. — незнакомый голос неприятно разрезал тишину. — Меня зовут Эндрю Лассинг, сегодня я заменяю вашего преподавателя мистера Эйдина Гилберта. Кто у вас староста?

Мадаленна встала.

— Прекрасно, отметьте, пожалуйста, присутствующих и отсутствующих, а пока что мы перейдем к новой теме.

Она уже села обратно на место, как ей вдруг послышался знакомый смех, тихий, немного подтрунивающий, но сзади нее не было ничего, кроме уходящих под потолок сидений амфитеатра и пустоты. Без мистера Гилберта стало слишком пусто.

***

«Несмотря на то, что художников-прерафаэлитов достаточно часто называли подражателями искусству Реннессанса, они стали новаторами в своем деле. Моррис, Сэндис, Россети — их имена стали олицетворением того периода в середине девятнадцатого века, когда живопись вышла на первый план и затмила собой и архитектуру, и скульптуру. Мастера снова вывели на первое место культ женщины и ее женственность, но не созданную пытками технического прогресса, а природную — и высокий лоб, и широкие брови, и неидеальный нос становятся не признаками неидеального тела, а манифестацией здоровой красоты. Отличительным от стандартов красоты Возрождения и приближением к стандартам Средневековья было и то, что художники сурово относились к нравственной части и считали обнаженное тело неприемлемым для изображения. Женщина у прерафаэлитов — создание земное, телесное, ей не чужды никакие желания, но при этом сама по себе она неприкосновенна; ей можно любоваться, но желать ее нельзя.»

Мадаленна отложила ручку и посмотрела на книги, горой стоявшие на стеллажах. Отец пустил ее в библиотеку, предварительно снарядив связкой ключей от всех застекленных шкафов, и поначалу она закружилась на месте, пытаясь не потеряться среди лабиринтов полок и высоких потолков, которые так уходили в свою вышину, словно второго и третьих этажов не было. Библиотека тоже принадлежала Эдмунду, а потом Эдварду, и все здесь принадлежало двум хозяевам — и приглушенный свет, не бивший в глаза, и два больших кожаных дивана, которые были похожи на спящих зверей, и длинный письменный стол с синеватой лампой. Мадаленна пристроилась на жестком ковре, постоянно теряя то очки, то ручки, то бумаги. Работа сегодня шла туго.

Она редко когда признавалась в своих собственных слабостях, заставляла себя работать, несмотря ни на что, потому что от качественного выполнения заданий зависела ее стипендия, и еще потому, что искусство было единственным совершенным в ее мире. Мистер Гилберт часто подсмеивался над ее почти что фанатизмом, но у него в противовес университету, скульптурам и живописи был реальный мир, от которого он не старался сбежать. Мадаленна же так долго была одинока, что не могла представить себя без своих молчаливых товарищей. Скульптуры выслушивали ее жалобы, картины уносили в далекий мир, где все было идеально, пока рука мастера двигалась по холсту, а в книгах она черпала утешение, когда материнских советов оказывалось недостаточно. И никогда внешний мир не мог вторгнуться в ее работу. Но сегодняшний день оказался исключением.

Вчерашняя лекция прошла скудно. Молодой преподаватель был еще неопытен и не мог удержать внимание аудитории так мастерски, как это делал его наставник. Мистера Гилберта всегда все слушали чуть ли не с открытым ртом, так он мог выстроить приятное общение между студентами, при этом сохраняя субординацию. Его лекции никогда не походили друг на друга, и он никогда их не читал, а рассказывал как интересную историю. Оттого связь с искусством становилась еще прочнее, и великие мастера не смотрели с немых картин так угрожающе. Но вчера Мадаленна едва улавливала, о чем говорил практикант, к счастью, тема гения Караваджо уже была пройдена ей лично, еще летом. Все полтора часа она машинально листала тетрадь, копошась в своих мыслях, то и дело возвращаясь к одному и тому же вопросу: что случилось с мистером Гилбертом? Иногда голос лектора вторгался в ее мысли, и тогда она досадливо морщилась — тот звучал непривычным диссонансом. Несколько раз она даже порывалась взять и позвонить Эйдину, спросить, что случилось, но подобный вариант сразу же отвергался, и Мадаленна ругала себя за излишнюю назойливость.

В который раз поймав себя на том, что она смотрит на висящий гобелен и пытается посчитать, сколько собак у охотников, Мадаленна кинула подушку в дверь, а та вдруг отворилась, и в полумраке показался Фарбер.

— Ой, Фарбер! — воскликнула она и вскочила на ноги. — Я не хотела.

— Ничего страшного, мисс. — дворецкий поклонился и улыбнулся. — Я хотел доложить, что к вам пришел один… — он запнулся и посмотрел себе за плечо. — Один джентльмен.

Джентльмен? Мистер Гилберт? Сумасшедшая мысль проскочила, и Мадаленна лихорадочно пригладила волосы. Откуда тут можно было взяться мистеру Гилберту, пожурила себя она и быстро вышла за дверь. Наверняка Марк или еще один однокурсник решил узнать, как у нее дела с докладом. Но фигура, гордо стоявшая около дверей в столовую, никак не напоминала ее приятелей.

— Сэр? — Мадаленна выступила на свет. — Вы к моему отцу?

Фигура повернулась, и она узнала в черном сюртуке дворецкого Бассета. «Святая Мария, » — у нее упало сердце. — «Неужели с ним все-таки что-то случилось?», и внутри у нее так сильно заныло, что захотелось поморщиться.

— Мисс Стоунбрук. — Бассет повернулся к ней и протянул какой-то сверток. — Вам просил передать мистер Гилберт.