— Как же так получается, мама? — шептала она, обнимая маму. — Почему он поверил ей? Почему он верит всей это лжи, он же знает, отец знает, что это все неправда!

— Я же тебе говорила. — раздраженно вытерла лицо Аньеза. — Я предупреждала, что он не поверит ни одному твоему слову.

— Но почему? — забывшись, крикнула Мадаленна. — Я его дочь! Он должен верить мне!

— А она его мать. — просто ответила мама. — Хильда всегда выигрывала все битвы, так уж повелось.

— Но… Это нечестно!

Мадаленна была близка к тому, чтобы как ребенок сесть и расплакаться. Ребенок, которому пообещали одно, а потом нагло обманули. Но с ней сидела ее мать, которая душила в себе рыдания, и слезы Мадаленны только бы усугубили ситуацию. Она глубоко вдохнула и прищурила глаза сильно-сильно, чтобы все слезы исчезли.

— Твоя Бабушка и честность — разные вещи. — горько усмехнулась Аньеза.

— Но он же должен знать! — горячо зашептала Мадаленна. — Он должен знать, как она говорила все это время, что нас надо выставить на порог, как она обзывала и тебя, и меня, как прятала его деньги!

— Мадаленна!

— Он должен верить нам! Он знает, как она поощряла насмешки в школе? Как запирала в карцере? Как лишала еды и оставляла в саомй холодной спальне?

— Мадаленна!..

Где-то сзади нее послышалось скрипение двери, но ей было уже все равно. Как долго в ней это копилось, как хотелось рассказать о всем, что наболело, и вдруг, она оказалась снова виноватой во всем, ее обвиняли в излишней избалованности, а папа, ее милый, добрый папа, верил этому и даже не пытался возразить. Гнев накипал в ней волнами, и Мадаленна совсем забыла о том, что стояла рядом со спальней Бабушки.

— Она испортила жизнь мне, тебе и теперь решила портить нам всем вместе. — Аньеза пыталась махнуть рукой, но Мадаленна продолжала. — Хильда постоянно врала, изворачивалась, для нее это нормально, а для отца? Как он может верить этой… Этой старухе? Даже мистер Смитон пытался ему сказать, но он сделал вид, что ничего не понимает!

— Мадаленна.

Это был достойный финал дня. Ей не нужно было поворачиваться, чтобы увидеть лицо отца. Наверняка оно было разочарованным, и на нем застыла маска боли, но сейчас больше всего хотелось расплакаться в его объятиях, и сказать, как долго она его ждала. Однако и маска боли, и разочарование, и гнев были бы лучше, чем то каменное безучастие в его глазах, недавно смотревших на нее с такой любовью.

— Да, отец.

Он молчал, и Мадаленне показалось, что это конец. Он никогда не смотрел на нее так. Так холодно, равнодушно, так по-чужому.

— Эдвард, — хотела вступить Аньеза, но тот мотнул головой.

— Я все понимаю, что ты устала, и только поэтому так говоришь.

— Я не устала. — отрезала Мадаленна. — И мои слова были абсолютно осознанными.

— Тогда это вдвойне жестоко. Бабушка уже немолода, и так говорить о ней — это неуважение.

— Жестоко — это то, как она обращалась с нами все это время. — угрюмо отозвалась Мадаленна. — И она вовсе не волновалась об уважении нас.

— Бабушка пережила два припадка; конечно, это не могло пройти просто так. — ровно произнес отец. — И необходимо понимать, что ее характер изменился.

— Ее характер был таким и до припадков. Я не замечала ангельской доброты, пока мы скитались по Италии десять лет. Или она была добра к нам, когда называла и меня, и маму «итальянской швалью»?

Мадаленна чувствовала, как рука матери сжала ее запястье, но не могла не произнести того, что сказала. Так долго сидело это в ней, так долго она оправдывалась за то, что родилась не чистокровной англичанкой, что нервы были готовы взвиться в любой момент. Мадаленна ожидала многого, она думала, что отец молча уйдет от нее громко хлопнет дверью, но не думала, что Эдвард побледнеет, а потом коротко прикажет:

— Довольно. Лучше подумай, что ты только что наговорила. Я не хочу разочаровываться в тебе, Мадаленна.

— Эдвард! — воскликнула Аньеза, но отец уже развернулся и пошел к лестнице. — Эдвард, пойми…

Дверь за ними закрылась, и Мадаленна осталась одна. Перед глазами все плыло, а ноги дрожали так сильно, что ей пришлось ухватиться за выступ стены. Услышанное не сразу дошло до ее понимания, а когда она поняла, почувствовала, что воздуха не хватает. Хотелось плакать; из-за того, что отец не поверил ей, что не понял и не услышал ее, что даже не попытался понять, как она жила все это время. Хотелось смеяться; все вокруг становилось таким абсурдным, что не могло быть похожим на правду. Ведь не мог отец действительно бросать ей в лицо такие холодные, жестокие слова! Мадаленна постаралась вдохнуть побольше, но пояс от юбки так сильно впивался ей в талию, что она с силой дернула его, и тот разорвался. Она недоумевающе смотрела то на юбку, то на остатки пояса, а потом вдруг услышала смех за стеной — хриплый, надсадный. Смеялась Бабушка, празднуя свою победу; смеялась, зная, что снова одержала верх над ними. Мадаленна попятилась от двери и бросилась бежать. Потому что понимала, еще немного, и он удушит эту женщину своими собственными руками.

***

Как бы это не было странно, но эту ночь Мадаленна спала крепко. Как только она добралась до своей спальни, сразу упала на кровать, и черная пелена закрыла все вокруг. На этот раз ей не снилось никаких кошмаров, вокруг все было темнотой, и она сама была продолжением этой темноты. Она даже не понимала, где находится, и что с ней происходит. Все тело налилось мгновенно тяжестью, и единственное на что у нее хватило сил — это подумать, что счета так и остались непроверенными. А потом все перестало существовать. Несколько раз она выныривала на поверхность, понимала, что лежит в своей новой постели, на мягкой подушке, но вместе с очертаниями знакомой комнаты приходило и осознание страшной ссоры, и Мадаленна снова приговаривала себе: «Спать, спать». Один раз, под утро, она проснулась от непонятного шума прямо около ее двери. Сонно потянувшись и чуть не запутавшись в пижаме, она подошла поближе к порогу и прислушалась к голосам.

— Ты не понимаешь, как нам сложно было без тебя, — шептал один голос. — И ты просто предпочитаешь закрывать на это глаза.

— Мадаленна — уже взрослый человек и должна понимать, что с некоторыми недостатками пожилых людей стоит просто смиряться. — отвечал другой голос.

— Но когда твоя мать запирала ее в десять лет в холодной комнате без еды и называла это воспитанием, ей тоже нужно было просто с этим смириться? Или это тоже просто процесс воспитания?

— Хильда натворила многого, признаю, но в это не верю.

— Тогда спроси Полли, она тебе расскажет, как носила тайком еду твоей дочери, пока та мерзла в темноте, а меня к ней даже не пускали!

— И спрошу! Но Мадаленна слишком взрослая, чтобы помнить о таком, ей нужно двигаться вперед, а не застревать на одном и том же.

— Да как ей двигаться вперед, если твоя мать даже в университет ее с трудом отпустила и запретила переезжать в общежитие?!

Разговор становился все более громким, и Мадаленна аккуратно прикрыла дверь и юркнула обратно в кровать. Обычно бы она даже не стала снова ложиться, а встала и просмотрела бы задания и принялась готовиться к новому дню, но сегодня ее обуял такой сон, что она все спала, спала и никак не могла насытиться. Родители спорили, и как и раньше от этого становилось не по себе, особенно сейчас, когда главной причиной для споров стала она, и чем больше она думала об этом, тем дальше от нее отходила спокойная темнота. Мадаленна натянула на голову одеяло и постаралась прислушаться к своему дыханию. Вдох-выдох, все будет хорошо; вдох-выдох, все будет хорошо когда-нибудь.

Когда она снова проснулась, солнечные пятна лежали на дощатом полу. Мадаленна потянулась и с наслаждением снова упала в подушки, и вдруг внутри что-то надсадно заверещало: «Случилось что-то плохое! Плохое!» Смутно перебирая со сна события прошедшего дня и вечера, она пыталась вспомнить, что же такого случилось. Она пошла в университет, забрала диссертацию мистера Гилберта, приехал отец… Отец. Они же поссорились! Первый раз за всю жизнь. Мадаленна резко приподнялась в кровати и посмотрела на будильник — было семь утра. Вчерашний конфликт в тот же час тяжело лег на нее, обнимая своими лапами, и ей захотелось очень сильно пить.