— Вот-вот, — поморщился Клеопин, как от зубной боли. — Играем словами, солдат на бунт поднимаем... А ту Россию, что деды-прадеды собирали, профукали. И мне, палачу вашему, «революционному», думать приходится — как от вас, изменников, империю очистить да турок с персами вкупе с поляками выгонять... Оратор из меня скверный, простите. Но вы, господа революционеры, такого натворили, что никакому Гришке Отрепьеву в страшном сне не приснится! Впрочем, — махнул рукой полковник, подзывая солдат. — Уводите!
Игумен, грустно взирающий на эту сцену, подошёл было к приговорённым. Но и Еланин, и Рогозин только отмахнулись, считая, что грехов на них нет, а исповедоваться вражескому (!) попу непристойно! С тем и ушли в свой последний путь...
Когда их уводили, повисла гробовая тишина. В этот момент не только мятежники, но и императорские офицеры чувствовали на себе огромную неподъёмную тяжесть... Но хуже всего пришлось, наверное, самому полковнику, отдавшему приказ.
— Теперь — обо всех остальных, — пересиливая себя, сказал Николай. — Вы — мятежники, коим по всем законам положена смерть. Но! В пакете, вместе с Манифестом и «чёрным» списком, была ещё и записка от первого министра и начальника Главного штаба Киселёва, в которой он разрешил мне поступать с пленными мятежными офицерами на своё собственное усмотрение. Итак, я предлагаю вам выбор: либо вы остаётесь здесь, приносите присягу императору Михаилу и принимаете под командование пехотные взвода, либо — идёте на Кавказ в качестве рядовых солдат.
— А третий путь? — глухо спросил кто-то из строя.
— Третий путь, — устало вздохнул Клеопин, — отправиться вслед за бывшими капитаном Еланиным и прапорщиком Рогозиным... Были бы вы из нижних чинов, то посадил бы я вас в подвал или к отцу-настоятелю в трудники отправил. А вы — офицеры... Решайте.
Почти без колебаний из строя вышел майор Терёхин. Он снял с себя кивер и перекрестился:
— Я, господин полковник, устал уже от присяг. Императору Александру присягал, императору Константину, потом императору Николаю. А последнюю клятву на крови давал — Временному правительству. Так что разрешите, я к владыке пойду... Может, он мне грехи перед смертью отпустит?
Клеопин, закусив губу, наблюдал, как бывшие офицеры подходили к отцу-игумену, а потом, просветлённые, занимали своё место в строю. Когда последний из них вернулся, скомандовал:
— Господа офицеры... бывшие, хотел сказать, офицеры! Равняй-с! Смирно!
И хотя не подают офицерам такой команды, но строй замер, как на императорском вахтпараде.
— Красиво! — с уважением сказал полковник. — Вижу — умереть за идею и присягу свою... липовую вы готовы. Только — не будет вам этого. И я не буду сейчас играть в благородство и обещать похороны с воинскими почестями. Посему — коль скоро мне разрешено поступить на своё личное усмотрение, то оно таково: пойдёте в штрафованный полк. А кем вас там князь Константин поставит — унтерами ли, офицерами ли, — ему виднее...
Один из офицеров дёрнулся было протестовать, но был остановлен свирепым рыком Клеопина:
— Мне, господа, в данное время глубоко плевать на ваши личные чувства и амбиции, потому что на Кавказе ни воевать, ни командовать некому! Негоже будет, если я двадцать гвардейских офицеров прикажу расстрелять. Роскошь это, господа... Я просто прикажу заковать вас в кандалы и отправить вслед за нижними чинами. А ежели кто обиду на меня затаил, то милости просим-с — к барьеру-с! Вот только стреляться я с вами пойду только после того, как император в Петербурге на престол сядет или когда мы и поляков, и горцев на место поставим. Ну, а ещё тогда, когда Его Императорское Величество вашу вину простит. И, — развёл он руками, — не ранее этого. Если живы останемся...
Николай жестом подозвал фельдфебеля Цветкова:
— Максим Александрович, распорядитесь: господ бывших офицеров заковать в кандалы, в ножные, да пусть их в барки грузят, что купечество заготовило.
Когда мятежных офицеров уводили, кажется, многие из них не скрывали вздоха облегчения. Всё-таки жизнь — штука славная! А честь, в данном конкретном случае, не затронута...
К Клеопину подошёл озабоченный подполковник Беляев:
— Николай Александрович, — обратился он к командиру. — Может, не стоит их в кандалы-то?
Полковник немного подумал, потом, подняв взгляд на подполковника, решил:
— Знаете, Сергей Валентинович, а пожалуй, что вы и правы! Знаете что... Сходите-ка вы сами к ним да возьмите с них слово, что ежели доведут всех солдат до Ярославля, то заковывать их не будем. Дадут?
— Куда они денутся, — улыбнулся старый служака. — Кавказ — он, конечно, не гвардейские казармы, но всё лучше, чем расстрел или каторга. Да и потом, разговаривал я тут кое с кем из офицеров — им и самим вся эта каша надоела. Определённости хочется.
— Вот и ладно, — облегчённо выдохнул полковник. — Заодно и на конвое сэкономим. Отправим с ними десятка два нестроевых.
— Не мало? — озаботился подполковник. — На почти что тысячу человек?
— Ежели по правилам, так на их этапирование мне нужно сотни две людей посылать, с ружьями. Да где ж их взять? Пусть нестроевые чины и отправляются, без оружия. Чтобы провизией занимались да лодочников поторапливали. А на барках да лодках офицеры старшими будут. Они и за порядком проследят, и помощников себе подберут.
— А коли разбегутся?
— Разбегутся, так и хрен с ними, — махнул Клеопин. — Всей гурьбой не побегут. А один-два... Но ведь бывает, что и с этапа сбегают. И рекруты бегают. Куда им деваться? Главное, чтобы Цветков их продовольствием снабдил. Будут еда да надежда на прощение — не разбегутся.
...Утром Клеопин с трудом раскрыл глаза. Вернее, вначале разлепил один, а узрев, что рядом с ним сидит сам настоятель, разодрал и второй.
— Оклемался? — неласково спросил владыка.
Игумен выглядел как человек, уставший до полусмерти. Тёмные круги под глазами и серая кожа выдавали, что он не спал эту ночь.
— Мне бы водички, — сгорая со стыда, пробормотал полковник.
— Водички ему... — криво усмехнулся владыка. — Ладно, возьми вот...
Настоятель протянул офицеру кринку и даже попридержал её, потому что руки у господина полковника зело тряслись...
— Ух ты, — выдохнул полковник, выпивая до дна кисловатую, но очень приятную на вкус жидкость.
Голове стало легче и глаза совершенно открылись. Вспомнилось, как пили вчера за упокой души капитана Еланина. Вспомнилось столько имён, за которых следовало выпить, что...
— Простите, владыка, — робко сказал Николай, чувствуя себя маленьким мальчишкой.
— Глупый ты глупый, — вздохнул настоятель, будто бы угадал его мысли. — И что, думал, от водки тебе легче станет?
— Не знаю, — честно ответил полковник.
— Дурак ты, Колька, — сказал владыка. — А ещё полковник лейб-гвардии. По армейским-то меркам, целый генерал-майор. У тебя тут сейчас целая дивизия в подчинении, все на тебя глядят. Будь у меня такой полковник, в году этак в тыща семьсот каком-нибудь да во время военных действий... Отправил бы батальоном командовать. И не за то, что водки нажрался да маешься теперь, а за то, что расклеился, как старый сапог. Не стыдно харе-то?
— Стыдно. Сквозь землю бы провалился.
— Ну, сегодня ещё ладно. Солдаты-то понимают, каково это — к казни приговаривать. Но потом поймёшь, что от водки — только на краткий миг совесть облегчится. А потом — ещё хуже... Да и пить не умеешь. Вон, подполковник Беляев выпил не меньше твоего, а уже спозаранку на ногах. И Налимов с Малозёмовым часа три как бруствера готовят. Ну, юнкер твой бывший, который штабс-капитан теперь, всё ещё дрыхнуть изволит. Его охотнички с утра пораньше «подлечили», по своему, по-поморски... Так что давай, господин полковник, вставай. Под землю тебе проваливаться нельзя. Одевайся и за дело. Нужно службу справлять. Пополнение прибыло да вести из Петербурга пришли.
— Владыка, — улыбнулся Николай, немного обижаясь за разнос, но понимая правоту старца. — Мне почему-то хочется вас Вашим Превосходительством назвать.
