— Почему не могли? — набычился крестьянин. — Царя нет. Значит, царства-государства тоже нет. А мы — вот они. А управляющий, паскуда, делить не хотел.

Пётр Григорьевич почувствовал, что начинает звереть. Эти мужики не понимали разницы между царством и государством.

— Значит, говоришь, царства-государства нет? Подати теперь платить, получается, тоже не надо? — внешне спокойно спросил он.

— А кому платить-то? — удивился Степан. — Царства-то нет. Земля — наша.

— А как же армия, флот?

— А на хрен они нужны?

Каховский глубоко вздохнул, пытаясь удержать себя в руках. Сделал ещё одну попытку достучаться до государственного мышления, глубоко (очень!) дремлющего в крестьянах:

— Хорошо, налоги вы не платите. Землю поделили. А если турок или швед нападёт? Как тогда быть, без армии-то?

— А на хрен им нападать? Царя-то нет! А раз нет, так им и собачиться не с кем... Стало быть, нападать не на кого.

Остальной народ постепенно оправился от первого испуга. Мужики стали глядеть наглее. Из толпы стали доноситься крики: «А хрен ли нас здесь держат?!» и «Отстаньте, к е... матери, от нас».

— Пороть всех! — глухо распорядился командир отряда.

Верная Каховскому десятка споро принялась за работу.

Под их руководством незанятые солдаты стащили на площадь все козлы для пилки дров и расставили их в несколько рядов. Потом ряды соединили брёвнами.

Самочинные профосы заходили сквозь оцепление, вытаскивая оттуда мужиков. Подводили к козлам и ставили так, чтобы задница торчала вверх. Ну, а чтобы мужички не брыкались, их крепко связывали за ноги и за руки, пропустив верёвки под брёвнами. Крестьяне, не понимая серьёзности момента, посмеивались, переговаривались с соседями. Вообще чувствовалось, что народ непоротый! И кто будет пороть государственных? Парывали однажды пастуха за потраву или там парня, что не хотел жениться на обрюхаченной девке...

— Ваше Высокопревосходительство, — обратился к Каховскому один из самодеятельных палачей. — По голой али по одетой жопе бить-то будем? И пороть-то чем? Розог нарубить али палок?

— Пороть — по голой. Бить — шомполами, — кратко и весомо распорядился Каховский. Подумал и добавил: — Всыпать каждому по двадцать шомполов!

Профосы прошлись вдоль рядов, задирая на головы мужиков полы их одежды и спуская штаны. Скоро «площадь» украсилась «забавнейшим» зрелищем — пятнами мужицких задниц, белевшими на грязном фоне. Только никто не улыбался. Даже бывалые солдаты вздыхали и прикидывали, что удар стального шомпола стоит десятка двух шпицрутенов. Бабы и ребятишки выли. Одна из бабёнок бросилась на штыки, крича: «Пожалейте тятьку, ироды! Семьдесят лет старику! Не позорьте на старости лет!» Потом заорала на самого Каховского: «Что же ты делаешь, с...й выб...к? Взять тебя за х..., да об угол!» Полковник только кивнул, и дерзкая бабёнка была привязана рядом с мужиками. Один из унтеров вопросительно глянул на начальство.

— Десять, — скупо сообщил полковник. Потом уточнил: — По голой. Чтобы языком зря не молола. А в следующий раз языки будем вырывать.

Унтер радостно задрал подол на голову бабы. Посмеиваясь, пошлёпал её по круглой заднице, приговаривая: «Эх ты, дурочка! Вишь, зад-то какой круглый да ладный. Могла бы его и по-другому ублажать, а не железкой. Ладно, может, ещё после порки чего да и останется». Баба извернулась и плюнула в мерзавца. Тот заржал ещё громче.

— Приступайте, — скомандовал Каховский.

Под глухие стоны и кряхтенье мужиков, слёзы и крики женщин палачи вытащили из ружей шомпола и принялись бить крестьян. На десять профосов выпали сорок три мужика и одна баба. Итого — на каждого по четыре задницы. Пороли бережно, без оттяжки. Следы, разумеется, останутся. Да и сидеть мужики не смогут недели две. А вот если бы с оттяжкой, так от железного шомпола мясо до кости бы отлетало!

Женщина переносила порку более терпеливо, нежели мужики. Она не стонала и не кряхтела. Молчала. Только губу прикусила так, что из уголка рта потекла кровь. Но удара после пятого изловчилась и попыталась пнуть своего мучителя. Попала в то самое место, которое больше всего берегут мужчины. «Хозяйство» палача спасло то, что верёвка помешала распрямить ногу. Пятка у бабы только скользнула по причинному месту. Но неудачное сопротивление привело солдата в ярость.

— Ах ты, сучка, — злобно прорычал унтер. — Ну, сама напросилась!

Профос стал бить кончиком шомпола, а не плашмя. Первый же удар рассёк плоть не хуже иного клинка. В стороны полетели кровь и кусочки мяса. Унтер, войдя в кураж, сбился со счёта, нанеся бедняжке не десять, а гораздо больше ударов. Он даже не слышал приказов начальника и очнулся лишь от того, что его оттаскивали сослуживцы. А женщина уже была без сознания. Кажется, она и не дышала. Но никто не обратил на это внимания, потому что Каховский держал новую речь.

— Женщины, — обратился он к толпе рыдающих крестьянок. — Вы видели, что ваши мужья, братья и отцы страдают. Если не хотите, чтобы они страдали и дальше, то сейчас же должны принести всё то, что украли в доме управляющего. Даю вам на это, — он достал красивые золотые часы и потряс ими перед бабами, — ровно полчаса. Если не принесёте — будем пороть дальше!

Бабы, девки, старухи и дети развернулись и резво побежали по домам. Не прошло и десяти минут, как возвратились обратно. Очень скоро на площади выросла груда, в которую были свалены посуда, одежда и обувь. Постельное бельё соседствовало с сельскохозяйственным инвентарём, а напольные часы — с хомутами. В кучу стаскивалась и мебель. Четверо ребятишек покрепче тащили пианино. Уж на кой оно понадобилось пейзанам, чёрт их разберёт!

— Всё?! — грозно спросил полковник. — Врёте, сволочи. Не всё притащили!

— Так ведь, барин, не только мы брали, — принялась объяснять какая-то баба. — Из Хонькова и Петриневки тоже брали. Они и коней свели, и птицу, и коров!

— Ладно, — примирительно сказал Каховский. Потом, обернувшись к солдатам, скомандовал: — Поджигай!

— Как — поджигай? — не понял пожилой фельдфебель, попавший в «штрафники» за грубость по отношению к офицеру.

— Пусть видят, что нам важно не барахло, а закон и порядок. Мы что, с собой это всё потащим? Поджигай!

Фельдфебель посмотрел на кучу добра с сожалением. Но всё же слишком давно он был крестьянином, чтобы жалеть о такой утрате. Поэтому, быстро отыскав в груде какую-то книжку, разодрал её и стал высекать огонь. Листы бумаги нехотя занялись огоньком, а потом вспыхнули. Фельдфебель умело «кормил» разгоравшееся пламя книгами, потом — ножками от стульев. И, наконец, огнём занялись и бельё, и одежда, и инвентарь...

Подождав, пока пламя разгорится поярче и охватит всю кучу, Каховский скомандовал: — Отряд, стройся в походную колонну!

Усмирительно-карательный отряд двинулся дальше, в деревню Хоньково. На площади плачущие бабы отвязывали своих мужиков. Верёвки были схвачены «хитрыми» узлами, поэтому их пришлось резать. Но солдаты этого уже не видели. Как не видели и того, что несколько человек (в том числе и женщина) не выжили...

Следующая деревня, подлежащая «усмирению», находилась всего лишь в нескольких верстах. Можно было бы успеть и за день. Но из-за мороки с поркой и разговорами провозились до вечера. Каховский приказал становиться на ночлег. На всякий случай караулы были усилены, чтобы народ из поротой деревни не смог сообщить соседям об экспедиции.

В отличие от предыдущих ночлегов, удалось расположиться на соломе. Пока солдаты готовили лежаки и разводили костры для приготовления каши, полковник собрал офицеров.

— Что скажете, господа? — задал он риторический вопрос.

— Не слишком ли суровое наказание? — спросил штабс-капитан Круковский.

Штабс-капитан был известен своей мягкостью. Он и в каратели-то попал за то, что, командуя арестной командой, позволил уйти генерал-майору Рыльтке, известному своими антиправительственными рассуждениями.

— Вы считаете? — насмешливо обернулся к нему командир отряда. — Что же нам следовало делать? Может быть, сообщите мне?