— Поймите, дорогой князь, — вкрадчиво говорил Сперанский. — Русскому мужику ещё расти и расти до настоящего свободного человека. Сейчас он может легко решить, что свобода — это своеволие. Допускать хаоса нельзя.

В конце концов на сторону Сперанского и Батенькова перешёл и Рылеев. Его почему-то испугала мысль о том, что может грянуть настоящая крестьянская война, если её не пресечь в зародыше. Таким образом, большинством голосов при одном воздержавшемся (а Мордвинов всегда воздерживался, потому что сидел в крепости) было решено направлять в бунтующие деревни «усмирительные» отряды. Очень скоро слово «усмирительные» осталось только в официальных документах. И солдаты, и офицеры называли свои отряды «карательными».

Карательную экспедицию возглавлял отставной поручик Каховский. Пётр Григорьевич, обряженный в старый егерский мундир, в котором нёс службу на Кавказе, но с эполетами штаб-офицера, держался очень надменно. Недавно правительство присвоило ему звание полковника. Так что Пётр Григорьевич «перепрыгнул» сразу через четыре звания. Что ж, за заслуги на Сенатской площади могли бы сразу из «Вашего благородия» и в «Ваше Высокопревосходительство» произвести. Кроме того, Каховский стал первым кавалером нового ордена «Свободная Россия».

Знак ордена представлял собой пятиконечную звезду белой эмали, внутри которой находилось изображение красного колпака — символа свободы[5]. Злые языки говорили, что орден напоминает то ли вариацию наполеоновского «Почётного легиона», то ли масонский символ. А Пушкин, которому правительство за литературные заслуги хотело вручить «Свободную Россию» под нумером два, заявил, что шутовской колпак приличествует носить на голове, а не на груди. Своим высказыванием Александр Сергеевич чрезвычайно обидел не только однокашников-лицеистов Жанно и Кюхлю, но и благоволивших к поэту Трубецкого и Рылеева. Взбешённые Батеньков с Каховским хотели даже поместить поэта в крепость, но ограничились лишь порицанием, на которое тот ответил нецензурной бранью...

К ордену «Свободной России» были представлены все офицеры, находившиеся на площади. Солдатам выдавалась медаль одноимённого ордена.

Но всё же, всё же... Каховского хоть и наградили и повысили, однако в командование дали только карательный отряд. Опять же: где на всех желающих набрать полков и дивизий? Это командиров рот и батальонов не хватало, а полководцев — сколько угодно. При Каховском же обреталась и собственная команда, служившая и телохранителями, и профосами: десяток «штрафованных» унтеров, приговорённых ещё при императоре Александре к прохождению сквозь три тысячи шпицрутенов. Пётр Григорьевич их вытащил с солдатской гауптвахты. Наверное, из-за смены власти наказания-то и удалось бы избегнуть. А может — и не удалось... Но десятка эта была верна ему, как свора псов. Да и как не быть благодарным человеку, спасшему от верной смерти? Они же и помогали держать в узде весь отряд.

На сей раз отряду предстояло пройти вёрст сто пятьдесят. Неподалёку от Тихвина, на реке со смешным названием Сясь, государственные крестьяне трёх деревень стали делить землю. При этом пейзане убили управляющего, а потом разграбили и сожгли его дом. Будь это барские крестьяне, то, вполне возможно, что войска бы и не прислали. Но управляющий был назначен канцелярией Государственных имуществ. Этого спускать было нельзя!

Дорога, правда, очень скверная, болотистая. Утешало, что в апреле земля ещё не оттаяла, а снег сошёл. Дня за два-три можно дойти. Особо задерживаться не хотел никто, поэтому планировалось, что через неделю все будут опять в казармах. Шли быстро. Но не так быстро, как хотелось бы. Апрельское солнце растаивало землю, превращая её в хлипкую кашу. На привалах костров не разводили, и горячего удавалось поесть только вечером. Палаток не ставили, поэтому ночевали прямо на земле, которая, размокнув за день, к вечеру застывала.

Сена или соломы но дороге не нашлось. Солдатам было легче: они спали по двое, уложив одну шинель под себя, на еловые ветки, и укрывшись второй. А как, позвольте спросить, спать господам офицерам? Ведь не вместе же с денщиком?!

Прапорщик с завистью смотрел на более опытных сослуживцев, которые имели при себе меховую бурку или одеяло. Регламентами они не предусматривались, зато спать можно было хоть на голой земле, хоть на снегу. Ещё хорошо, что революция не отменила денщиков, а иначе пришлось бы и лапник самим рубить.

Две ночи, проведённые на куцей подстилке, Дмитрий Завалихин запомнил надолго. От костра, разведённого рядом, проку было мало: пока один бок печёт огнём, второй обжигает холодом. Забывался на несколько минут, а потом опять просыпался — то от холода, то от жара.

На последнем привале Каховский подозвал к себе офицеров. Возможно, это называлось Совещанием. Но совещаться или, паче чаяния, слушать чьи бы то ни было советы полковник не собирался. Он просто развернул прямо на земле скверную карту и объяснил, кому куда становиться и что делать.

...Первая деревня, которую следовало «замирять» (как сказал Каховский), выглядела вполне прилично и благополучно. Будь в ней церковь, так и за село бы сошла. Несколько десятков домов, выстроившихся в три улицы. Пятистенки, крытые не соломой, а дранкой. Народ, стало быть, зажиточный.

Селение было окружено по всем правилам военного искусства. Затем, оставляя за собой редкую цепочку оцепления (что бы кто-нибудь не сбежал), отряд стал сжимать кольцо и наконец вошёл в деревню.

Было ещё утро. По весеннему времени скотину никто не выгонял и на работу не спешил. Кое-где к небу уже тянулся дымок. Но большинство обитателей ещё спали. Жителей застигли «тёпленькими». Солдаты открывали (или выламывали!) двери, не утруждая себя объяснениями. Полусонных мужиков вытаскивали на улицу, разрешая лишь сунуть ноги в валенки и взять какую-нибудь верхнюю одежду. От удивления или испуга никто не хватался ни за топор, ни за кол. Баб не трогали, но они, равно как и ребятишки, увязались следом. Мужики шли молча, но женщины верещали и матерились.

Мужчин привели на середину деревни, где улицы образовывали перекрёсток. Судя по тому, что неподалёку виднелся недеревенского вида двухэтажный кирпичный дом с обугленными стенами и без крыши, там и жил недавно управляющий этих мест. Крестьян сбили в плотную кучу. Солдаты охватили их двумя рядами: один — лицом к задержанным, а второй — к женщинам и детям. Обе шеренги держали на согнутых руках ружья с примкнутыми штыками. Каховский, единственный верховой, лениво наблюдал за происходящим. Затем, решив, что народ готов, обратился к пейзанам с речью:

— Слушать сюда, сволочи! Когда я досчитаю до десяти, те, кто убил управляющего, поднимут руки. В этом случае будем судить только убийц. Остальные должны вернуть награбленное. Начинаю считать. Раз, два, три...

Не успел Каховский озвучить следующую цифру, как все мужики дружно подняли руки.

— И как сие понимать? — снисходительно спросил полковник. — Что все — убийцы? Или у вас круговая порука?

— А понимай, барин, как хошь, — хрипло отозвался из толпы один из мужиков. — Все убивали, вся деревня. Судить — так всех суди.

— Тебя как звать? — спросил Пётр Григорьевич.

— Степаном, — угрюмо отозвался крестьянин.

— А скажи-ка мне, Степан, за что вы его убили?

— Известно, за что. Этот сукин кот землю отдавать не хотел. А земля теперь наша. Царя-то убили, заместо его — правители временные. Вот они и сказали: берите, мол, землю, пока новый царь не пришёл. У нас и бумага есть, — твёрдо отвечал мужик.

— Плохо ты бумагу читал, — повеселел Каховский. — Там же написано: пока не будет создано Народное вече, всё будет оставаться так, как было раньше. И, значит, землю вы делить были не вправе.

— Земля чья была? — принялся горячиться Степан. — Государева, то есть царская. И мы были царские. Царя теперь нет. Значит, земля теперь наша.

— Земля была не царская, а государственная, — попытался объяснить Каховский. — Царя теперь нет. Но государство-то осталось! Землю вы трогать не имели права.