Кистей было больше тридцати, и среди них я с непроизвольным облегчением заметил те, которые использовал чаще остальных. Коснулся флейца, кисти с длинным мягким синтетическим ворсом, когда мой взгляд остановился на канцелярском ноже.

– Ты подгонишь и натянешь холст в моем присутствии. Потом я заберу все, что будет мешать тебе думать исключительно о работе… Что-нибудь не так?

– Здесь нет музыкального центра.

– Знаю, – бодро сообщил Холт. – Видишь ли, я глубоко убежден, что в тишине ты найдешь то, что оставалось скрытым от тебя в грохоте музыки.

Я встретился с ним взглядом:

– Я не работаю в тишине.

– С этого дня работаешь.

– Говард, я не могу…

Его глаза утратили мягкость.

– Не бывает одного без другого: красоты без уродства, смысла без отречения, силы без боли, знания без тишины. Предназначения без жертвы. Жертва неотъемлема.

Я отвернулся:

– Когда я могу приступить к работе?

– Прямо сейчас, если пожелаешь.

Скажу так: ему не пришлось заталкивать масляную краску мне в глотку. Если между мной и свободой стоит картина, я ее напишу.

Когда Говард ушел, прихватив канцелярский нож и заперев меня, я поднял голову и прислушался. От упавшей тишины звенело в ушах. Я немного побродил по комнате, перебирая имеющийся инвентарь. Среди вещей нашел записку, на которой тем же почерком, что и на открытке, было написано: «Человек делает, порождает несравненно больше того, что может или должен вынести. Вот так он и узнает, что может вынести все». Подпись: «Свет в августе» Уильям Фолкнер. Вивиан наверняка читала Фолкнера.

Я замер перед холстом, натянутым на подрамник, установленным на мольберт, пытаясь понять, что вижу. Вернее, почему не вижу ничего. Я чувствовал себя зверем, которого заперли в клетке – более тесной и темной, чем та, в которой он привык сидеть. Часть меня до сих пор надеялась, что это происходит с кем-то другим.

У меня больше не было жены, дома, бухла. Зато у меня была куча свободного времени. И прекрасный чистый холст. Я вспомнил, как стоял в дверях своей студии, гадая, когда вернусь к работе и вернусь ли когда-нибудь. Что ж, я не ожидал, что это случится так скоро.

Мне надо создать что-то, что произведет на Говарда впечатление. А что у меня получается лучше всего? Я вглядывался в холст, а руки уже перебирали тюбики с краской.

Щелкнул замок, Говард заглянул в комнату:

– Ужин скоро будет готов.

И он напомнил мне, как добраться до внутренней лестницы. Очень предусмотрительно, я уже собирался блуждать в темноте до скончания времен. Все равно часы он отобрал.

Закрыв разбавитель крышкой, я подумал о бутылке в мини-баре в Сент-Игнас. В тот же миг жажда крепко вцепилась в мои кишки. Обычно к этому моменту я уже был пьян и трудился над тем, чтобы где-нибудь отключиться.

Мы ужинали на кухне за единственным в особняке столом. Быстро расправившись со стейком, шпинатом и мини-морковками, Говард открыл книгу, которую читал в душевой. Я отметил, что толщина прочитанных страниц заметно увеличилась.

– Когда ты отпустишь меня? – спросил я, не притронувшись к еде. – Хоть примерно.

Меня тревожила наступающая ночь. Я перевел взгляд на серрейторный нож, лежавший возле тарелки, – с удобной на вид рукоятью и с зубчатой заточкой четырехдюймового клинка. Ножи с такой заточкой прекрасно справляются с разрезанием стейков, пальцев, пиццы.

– Не думай об этом, – вторя моим мыслям, сказал Холт, прозрачные в свете кемпингового фонаря глаза бегали по строчкам. Ему приходилось придерживать книгу, чтобы она не закрылась. – Время, проведенное здесь, пойдет тебе на пользу.

– Значит, рано или поздно ты отпустишь меня.

Он кивнул.

– После всего, что я сделал.

Уголки его губ дрогнули.

– И не тронешь мою семью.

– Если ты прекратишь искать легкие пути.

Я снова уставился в тарелку – складную, со стенками из силикона, – на стейк в окружении овощей. Многие домохозяйки испытали бы трепет и унижение перед такой подачей. Я был голоден, но без аппетита.

– И все? – вырвалось у меня.

Наконец Говард взглянул на меня:

– Тебе мало?

– Ну вообще-то я был уверен, что ты убьешь меня.

– Разве это не по твоей части?

Я взял легкую вилку, серрейтор, отрезал от стейка кусок и затолкал его себе в рот. Мясо оказалось бесподобным, однако я, не раздумывая, предпочел бы ему одну-единственную бутылочку из мини-бара. Открыть, налить, опрокинуть, расслабиться. Но это был бы легкий путь, верно?

– Депрессивная обложка, – проговорил я с набитым ртом.

Холт поднял книгу, чтобы я смог разобрать название романа и автора.

– И что, – я продолжал апатично жевать, – мертвые души этого Гоголя разгуливают по лесу?

– Ты можешь прочитать роман после меня.

– Если бы я хотел читать, – огрызнулся я, сдвигая мини-морковки на край тарелки, – то отправился бы в книжный клуб, а не в Хорслейк.

Вновь уткнувшись в книгу, Холт поинтересовался:

– Художники никогда не моют руки, верно?

Мои руки были в засохшей краске, и едва ли меня это беспокоило.

После ужина, убедившись, что нож остался на столе, а не переместился в мой карман, Говард отвел меня обратно в конуру с земляным полом и дверью, обитой металлом. Тело изнутри стало ледяным, во рту пересохло, я туго завернулся в спальник и попытался поверить, что проснусь на Холлоу-драйв.

Мне показалось, что я проснулся практически сразу. Почему так темно? Кажется, я на борту самолета, в теплой колыбели одеяла, в салоне не горит свет, и я вроде бы могу разглядеть синюю нить горизонта, над которой громоздятся тучи. Я начал погружаться обратно в сон, словно падал в ружейный ствол, катился по нему, все быстрее и быстрее, как по горке, смазанной кровью, в темноту, пахнущую картофельным клубнем… когда нить лопнула и иллюзию раскололо понимание, что в самолетах нет таких одеял.

Значит, я в отеле. Даже убедил себя, что слышу вой пожарной машины, несущейся по 59-й Вэст-стрит, и запах роз в вазе на прикроватном столике – нежный, изысканный, с теми же нотками сырости.

Я на ощупь продвигался вдоль стены. Должно быть, чертовы шторы на окнах высотой от пола до потолка, к тому же наглухо задернуты, раз не видно огней города – вообще ничего.

Дэнни, чувствуешь? В воздухе потянуло жареным. И это не вспыхнувший холст.

Я был заперт в горящем отеле!

Я начал носиться по комнате с воплем, рвущимся из горла. Внезапно обо что-то споткнулся и растянулся на земле. Кемпинговый фонарь! Яркий свет вернул меня из-за черты помешательства обратно в подвал Ведьминого дома. Дрожа, я заполз на матрас и еще долго не мог перевести дыхание.

Проснувшись, я какое-то время продолжал лежать, крепко зажмурившись, потом саданул себя кулаком по лицу и, подождав с минуту, открыл глаза.

Каменные стены, земляной пол. Дверь приоткрыта. Наверное, Говард отпер меня, пока я спал.

Прихватив фонарь, я поднялся наверх, следуя уже знакомым мне путем: один поворот налево, два – направо. Дом встречал меня темнотой и стылым камином. На обеденном столе стояла лампа. Я подергал кухонные ящики – заперты. В шкафах было полно еды – и ни одного острого предмета.

Тогда я выглянул в щель между досок.

Говард бежал по целинному снегу по направлению к дому, работая руками, выдерживая ровный, неустанный темп. Он был в тонкой ветрозащитной куртке, флисовой кофте, тайтсах, поверх которых надел спортивные шорты; гейтор, перчатки, шапка, зимние трейловые кроссовки с шипами в подошве. Все черное. Я смотрел, как бежит человек, который два года назад полз по дороге, подтягивая ноги, прочь от красного сияния тормозных огней моего автомобиля. Как он выжил? Как добрался до больницы? Что делал ночью в лесу?

Когда хлопнула входная дверь, я молол кофейные зерна в компактной ручной кофемолке. Говард прошел в кухню, на ходу снимая рукавицы, гейтор и шапку и бросая их на стол. Его лицо раскраснелось от холода, от одежды исходила колючая прохлада, наэлектризованные волосы он небрежно завязал в хвост.