– Что ты подразумеваешь под сотрудничеством?

– Ты будешь писать.

– Ты заставишь меня?

– Нет, – возразил Говард. – Попрошу. Когда поешь, поднимайся наверх. Сверни налево, потом дважды направо. Там будет внутренняя лестница. – Он задержался в дверях. – Дэниел, люди перестают казаться странными, когда узнаешь их ближе. Правда, тогда в тебя начинают закрадываться подозрения, что странным все это время был ты сам.

Проглотив все, что было на подносе, я взял кемпинговый фонарь (ударопрочный, с резиновым основанием и кнопкой включения, утопленной в корпус) и приблизился к двери. Посмотрел направо, налево, сделал шаг вперед.

Я шел мимо отполированных темнотой стен. Почему он позволил мне проделать этот путь самому? Дважды я останавливался, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание. Одна лишь мысль о беге вызывала тошноту. Кроме того, было у меня чувство, что, выброси я еще какой-нибудь фокус, Говард снова может достать Колоду. Или нож. Нож, который он вытащил так быстро и непринужденно, словно появился на свет, сжимая его в руке. Он был моложе, в превосходной физической форме и, что самое главное, не казался ценителем виски – алкоголя вообще; лицо свежее свежевыскобленного черепа.

«Дэнни, ты напишешь все, что он захочет. Будешь хорошим послушным парнем. Иначе он отрежет тебе пальцы, предложит макнуть их в «церулеум» или «кобальт синий» и повозюкать по холсту. Годами будет держать тебя здесь. Звенит звонок, вспыхивает свет, течет слюна, помнишь? Продавать твои картины».

– Ему не нужны деньги, – пробормотал я.

«Это он так говорит. Ты не знаешь, что ему на самом деле надо – помимо того, что он заставит тебя писать».

– Попросит.

«Нет, заставит. Ты хочешь этого? Чего ты хочешь, так это выбраться из этой дыры, вернуться домой и залить полные баки».

– Он не производит впечатления психа.

«Даже после того, как шмякнул тебя Колодой? Заметь, нарочно! Этот человек убил твоего пса, угрожал твоей семье, твоей женщине, следил за тобой. «Потом я узнал, кто ты…» Что еще он знает о тебе?»

– Во всяком случае, он не может знать всего.

Я еще раз свернул направо – и вышел к лестнице.

На этом марше с углом наклона около сорока градусов и небольшой шириной ступеней не разойтись двум людям. Раз, два, три, четыре, еще двадцать ступеней – и я толкнул дверь, выпуская из-под земли змею сквозняка. Если бы в камине пылал огонь, он бы в то же мгновение разгорелся сильнее, выплевывая искры.

Выключив фонарь, я уставился на каменный очаг на фоне лиловых обоев – замытых, как старые пятна крови, в которых плавал некий узор, будто остаточное изображение в глазном яблоке.

В конце длинного сумрачного коридора сверкал клочок неба. Прикрыв глаза ладонью, я остановился на крыльце, окруженный воздухом и светом, с дико блуждающим взором, пытаясь убедить себя, что все это настоящее и не исчезнет, когда я проснусь в темноте подвала.

Выпал снег. Все как будто звенело – бокал, по которому отстукивают ножом, оставляя прожилки трещин. К вечеру воздух отяжелеет и медленно тронется с места, толкаясь в деревья, окна-иллюминаторы башни и в постройки Хорслейка, приводя в движение флюгер в форме лошади.

Говард прислонился к стене, уставившись на меня пустыми глазами, – тишейдами с серебристым зеркальным покрытием. Впервые мне представилась возможность рассмотреть его при свете дня. На футболку наброшена серая шерстяная рубашка в клетку, на запястье – старые Tissot с потертым ремешком и голубовато-белым циферблатом. Его волосы оказались не черные, а темно-русые – холодный оттенок, без рыжины. Кожа без малейших следов естественного румянца – скорее результат нехватки солнца, чем нездоровая бледность; я вполне мог представить его загорелым.

– Сколько времени я провел внизу? – спросил я.

– Два дня.

Я таращился на отражения своего идиотского бородатого лица в двух озерах ртути. Неужели сегодня двадцать шестое, последний четверг ноября? День благодарения. С тех пор как я похоронил Гилберта и нашел конверт, прошла почти неделя.

Раздевшись и взяв мыло, я приблизился к одному из четырех душевых кранов. Возникло ощущение, словно я иду по дну школьного бассейна: девочки направо, мальчики налево. Между кранами не было перегородок: ни дверцы, ни шторки, ни поддона, в который можно поставить шампунь. Только бледная плитка, три раковины и блестящий хром новых кранов.

– Так и будешь смотреть, как я моюсь?

– Я еще не вполне доверяю тебе.

Открыв книгу в мягкой обложке с обтрепанными углами, Говард углубился в чтение. На обложке было изображено некое строение, напоминающее Ведьмин дом. На переднем плане – кривая береза, облепленная не то ведьмиными метлами, не то черными птицами, не то их гнездами. И все это на фоне меланхоличного неба, которое вполне могло принадлежать кисти Альфреда Сислея.

Его профиль четко вырисовывался на фоне плитки. Интересно, сколько раз он ломал нос? Я не мог избавиться от мысли, что этот тип может убить меня, стоит повернуться к нему спиной. Но делать было нечего: от меня несло, как от мешка со сгнившими овощами, а флиска задеревенела от крови.

– Вода прохладная, но ты привыкнешь.

Ледяные струи ударили в плечо, точно приклад. Толчок не был сильным, и все же он едва не свалил меня с ног. Я сжал зубы, а затем, набрав полную грудь воздуха, завопил:

– Прохладная? ПРОХЛАДНАЯ? ДА ОТ МЕНЯ СЕЙЧАС ПАР ПОЙДЕТ!

И начал намыливаться.

Когда я перекрыл воду, в тишине продолжали стучать мои зубы. Говард по-прежнему таращился в книгу с отрешенным видом. Я бросился к сумке и начал быстро одеваться: натянул трусы, две пары носков, футболку, толстовку, спортивные брюки и беговые кроссовки, сверху набросил куртку. Постепенно меня перестало колотить, и я почувствовал себя в разы лучше.

Говард провел мне небольшую экскурсию по особняку. Мы шли по обветшалому коридору второго этажа, который, вероятно, ничуть не изменился за последнюю четверть века, а именно – выглядел так, будто его возраст исчислялся столетиями.

– Какое твое полное имя?

Он остановился в дверях комнаты с чучелом головы лося и камином. Теперь кровать была застелена. Вот где он спит.

– Говард Холт.

Впервые слышу. Конечно, с таким же успехом он мог назваться Даффи Даком.

– Ты с Верхнего полуострова?

– Ну, я живу на Верхнем полуострове уже некоторое время.

– Ты из Мичигана?

Он промолчал. Его голос не выдавал акцента – никакого, вообще.

– Зачем тебе особняк?

– Я же сказал, что готовился к встрече с тобой.

– Хочешь сказать, что купил Ведьмин дом для того, чтобы засунуть меня в подвал?

Как курицу – в курятник, в который не представляет труда заглянуть с ружьем или с газовой горелкой для опаливания перьев.

– Насколько я вижу, ты сейчас не в подвале, – сказал Говард.

Впрочем, именно туда мы и направились.

Рулоны дорогих льняных холстов, тюбики с масляными красками, разбавители. Парочка новеньких палитр. Мастихины каплевидной формы, ретушный лак, скобозабивной пистолет, скобковыниматель, плоскогубцы, щипцы для натяжки холста. Коробка ветоши, гора белых бумажных полотенец, влажные салфетки. Мольберт, аккумуляторные светильники. Пахло как в мастерских, где делают рамы и подрамники, но под сосновой стружкой притаилось что-то колкое, сухое, словно запах покинутой норы. Возможно, виной тому цементный пол.

Обводя вокруг себя блуждающим взглядом, я стоял на пороге своей студии, перенесенной в подвал Ведьминого дома, и ошеломленно молчал. Холт оставил кругленькую сумму в художественном магазине, в точности зная, что я использую и чему отдаю предпочтение.

– Я взял на себя смелость снабдить тебя готовыми подрамниками из сосны, – заметил он. – Но при необходимости могу достать подрамник того размера, какой ты укажешь.