Фрост обернулся, уставился на маленькую, полнеющую монахиню, облаченную в белое одеяние.

– Дожидаться здесь, или идти дальше, сестра?

– Сеньорита спустится к вам через минуту, капитан. Сожалею, но мужчинам доступ в монастырь возбраняется.

– Понятно, – сказал Фрост, удержавшись от ухмылки. Монахиня пошла – вернее, поплыла, прошествовала по двору, скрылась из виду. Присев на каменную скамью близ фонтана, Фрост попытался вообразить, будто здесь, подле бьющих и низвергающихся водяных струй, хоть немного прохладнее.

Он уже разговаривал по телефону с людьми, работавшими на Марину, кое-что выяснил, договорился о встрече, и плате за предстоявшую службу.

Марина платила сто тысяч американских долларов. Наивысшая ставка за всю мою жизнь, подумал Фрост. И уже начал мысленно прикидывать, как распорядится этими деньгами. Подумал о Бесс. Теперь уж, голубчик, либо меняй род занятий, либо…

Он постоянно твердил Элизабет: погоди немного, дай заработать хорошие деньги – и я бросаю всякие авантюры… Фрост уже звонил в Лондон, разузнал о самочувствии любимой, ободрил, как сумел; вкратце поведал о грядущей работе за умопомрачительный гонорар. Сказал ровно столько, сколько можно было сказать по трансатлантическому кабелю, не опасаясь подслушивания.

– Что за работа, Фрост? – осведомилась Элизабет напряженным голосом.

– Н-ну… Послужу телохранителем. Это мне уже не впервые.

– Ты и в Канаде нанимался телохранителем!

– Здесь иное. И платят сотню тысяч. Сотню, малыш!

– А потом?

– Потом?

– Да. Потом – что ты намерен делать, как жить?

– Мы ведь беседовали об этом, и не раз! Подумай: сто тысяч. Родная моя, ты…

– Зачем нужны сто тысяч такой ценой, Фрост? Мертвому деньги ни к чему – хоть сотня миллиардов!

Она, конечно, волновалась перед операцией, капризничала. Раздражаться в ответ было бы попросту грешно.

– Если бы не эта работа, Лиз, я завтра же вылетел бы в Лондон и просидел с тобою рядом хоть целый месяц. Честное слово. Я люблю тебя…

– Хэнк, ты прилетел! – Марина.

– Здравствуй, – сказал капитан, вставая со скамьи.

– Если бы отец был жив, – произнесла темноволосая, темноглазая женщина, – то выбрал бы для этой работы именно тебя. Я знаю. И потому…

– Я прибыл.

– Давай немного прогуляемся, Хэнк, – улыбнулась Марина. – В дозволенных пределах, разумеется.

Она изящно и непринужденно взяла капитана под руку, повела в сторону сада, туда, где цвели благоуханные кусты магнолий.

– Битва будет нелегкой. Но теперь, когда ты согласился возглавить армию вторжения…

– Армию возмездия, – улыбнулся Фрост.

– Пожалуй, – сказала Марина. – Теперь мы, думается, отвоюем Монте-Асуль.

– Официально я имею право числиться лишь телохранителем. Никаких воинских чинов. Это грозит большими неприятностями.

– Понимаю. Но разве только в чине дело? Хэнк… Она остановилась, вынудив наемника сделать то же самое.

– Как я соскучилась! И как обрадовалась, узнав, что ты прилетаешь! У тебя все хорошо, правда?

– По-прежнему, – пожал плечами Фрост. – Ни лучше, ни хуже. А у тебя? Наверное, стало получше, ежели можешь навербовать и экипировать целую армию.

Фрост и Марина снова двинулись по садовой дорожке.

– Не так это легко было, Хэнк. Я ведь попросту ходячее знамя, символ. Талисман своего рода. Коль скоро затея удастся – тогда иное дело. А покуда…

– Ты думаешь, потом будет легче и проще?

– Не понимаю, – молвила Марина, кладя голову на плечо капитана.

Фрост уклонился от нависавшей пальмовой ветви, покосился на женщину:

– В случае нашей победы на тебя начнет восхищенно взирать все население Монте-Асуль. А все население Кубы примется изрыгать проклятия по твоему адресу. И бездействовать не будет, особенно “интернациональные отряды” Кастро. Сама знаешь, какие это бандюги. Покойный Че Гевара и прочая мразь… Ну, и что? А то, что о личной жизни, дорогая, придется надолго позабыть. Женщина-президент уже не принадлежит себе. Она, по твоим же словам, ходячее знамя, символ и так далее, и в подобном роде.

– Забыть о личной жизни? – задумчиво повторила Марина.

И, повернувшись, крепко обхватила шею наемника обеими руками.

– Это будет потом… А сейчас я имею право жить как заблагорассудится. И нынешняя минута – моя, Хэнк…

Фросту припомнилось, как он впервые поцеловал Марину – там, на юге, в президентском дворце. Как молотили дождевые струи по их прижимавшимся друг к другу телам. Как он изо всех сил старался напиться до бесчувствия – но кому бы удалось это сделать рядом с Мариной?

Он сомкнул глаз, опять припомнил ветер, дождь, балкон, сверкание молний; первую, сумасшедшую ночь любви.

И поцеловал Марину.

Поцеловал нежно, радостно, исступленно.

Уповая, что не совершает кощунства, делая это в монастырском саду.

– Расскажи-ка мне о Рамоне. Что он за фрукт?

– Газет не читаешь?

– Не выношу.

– А журналы?

– Читаю, но редко.

Марина рассмеялась.

– Хорошо, о мой непросвещенный полководец. Внемли и запоминай. Лет сорока; возможно, чуть старше. Красив – но конфетной, почти женственной красотой…

– Понятно. Червонный валет.

– Угодил в точку. Любимец Фиделя Кастро, и один из надежнейших его подручных. Революционный вождь. Персонаж романтической повести.

– Я не читаю романтических повестей.

– Господи, помилуй, да ты вообще хоть что-нибудь читаешь? – возмутилась Марина.

– Читаю. Нашего Шекспира. Вашего Сервантеса. А чуши не люблю. Ее и в жизни моей с избытком достает. Излагай дальше.

– Настоящее имя Эрнесто Рамона – Франциско Перетта. Он полуитальянец…

– Данте я тоже перечитываю, – вставил Фрост.

– Ты невыносим, – прыснула Марина. – И с тобою рядом чувствуешь себя полуграмотной школьницей. Как можно, имея подобные мозги, заниматься международным разбоем?

– А кто бы отвоевывал твою игрушечную страну, если бы я преподавал языки да литературу полуграмотным школьникам? Излагай дальше.

– Подлинный Рамон был родом из Монте-Асуль. Из вполне приличной, хотя и склонявшейся к левым убеждениям, семьи. Что стало с этим беднягой – понятия не имею. Перетта – кубинский выходец. Учился в Москве, и в России же прошел всю необходимую террористическую подготовку. Марионетка чистейшей воды – правит лишь по прямым указаниям Кастро. И девяносто шестой пробы палач. Впрочем, у красных такие в особой чести.

– Само собой. Дальше.

– О Рамоне рассказывать больше нечего. Излагаю общую обстановку. После крушения, в котором погиб генерал Коммачо, между монтеасулийскими антикоммунистами возник жесточайший раскол. Адольфо, генеральский племянник, начал собственную войну против Рамона и его клики. Рамон ответил ужасающими… как это у них зовется?

– “Чистками”. Советское словцо.

– Да, спасибо. “Чистками”. Редакторы, журналисты, радио– и телекомментаторы – все, кто пытался хотя бы намекать на правду о коммунизме, Кастро и самом Рамоне, – либо гибли, либо исчезали бесследно.

Фрост понимающе кивнул.

– Несколько месяцев спустя Адольфо связался со мною. Сказал, что готов содействовать всемерно, а счеты сведем после, когда выметем нечисть и дадим государству покой.

– Счеты сведете? Какие, прах побери, счеты?

– Хэнк, ты… Понимаешь, Адольфо считает меня виновной в гибели генерала. Называет убийцей своего дяди. Знает лишь половину того, что произошло на деле, но совершенно убежден в своей правоте. Странное союзничество. И трудное, будь уверен. Однако нас объединяет ненависть к Рамону, и Адольфо можно доверять всецело – пока не завершится битва. А после нее…

Марина помолчала и произнесла:

– Думаю, отец правил весьма неверными способами. После битвы Монте-Асуль впервые узнает, что такое демократия, а не самозваная диктатура.

– Кажется, политическую обстановку ты изложила. Перейдем к делам военным. Каковы паши силы?