Слава в штабе появился лишь на следующее утро – с перегаром, в мятых штанах и с кислым вопросом на лице: «Чё?»

Ему показали образец предстоящих работ. Слава повертел бумажку в грязных руках и сказал, что это никак не возможно, так как у него работ по самый пах. И если нам так уж это надо, то будьте любезны, вбивайте в полугодовой план. А с разбором последнего клапана у него вообще не поддающаяся решению проблема, так как для этого нужен особый инструмент, который у него какая-то подлюка ещё два года назад взяла и не вернула. Ну он не совсем так, конечно, сказал, но что толку его цитировать, когда меня спеленала грусть после его проникновенных слов.

Я уехал в городок, так как мы договорились всё-таки ждать факса, а Слава – такая-растакая кобелья жена, и с ним разберутся, как положено. Но в пределах нормы, так как другого Славы там нет и не будет.

Наконец поймал Ромку с вахты, и мы с ним хорошо посидели в «Лейле». После этого я чудно спал в гостинице, а то на трезвую уже ну никак не спалось.

Ещё четыре дня я обследовал лодки, где не нужно было ничего разбирать, а факс всё не приходил. Да и узнать-то об этом было порой трудно – Вася же в штабе служил, и телефон его подолгу не отвечал. Порой сутками.

Мне звонили из Питера:

– Ну что, уже начали разбирать и измерять что нужно?

– Так нет же.

– Как же так?! Не смешите нас, уже две недели прошло! Вы что, вы же офицер или кто?! Настаивайте там.

– Хорошо, – отвечал я, – настою.

Факса с разрешением всё не получалось, Вася обещал позвонить куда надо и даже звонил при мне однажды; ему сказали перезвонить, потому что у них там учения.

На четвёртую неделю в гостинице хорошо. Встанешь с кровати, покуришь, выглянешь в окно – там магазин и иногда ходят одинаково одетые люди, – посмотришь кино, которое уже давно разобрал на неинтересные цитаты, полежишь, покуришь, полежишь, посмотришь в окно, нацарапаешь на обоях что-то важное. Нет, на четвёртую неделю в гостинице уже не так хорошо. Надо гулять.

Гулять на четвёртую неделю в Лице тоже хорошо. Воздух уже морозный, конец октября, за тем домом труба и тупик, а за тем – поле чистое. Нет. На четвёртую неделю гулять там уже не так хорошо.

В гостинице иногда ругал себя, что рассказываю сам себе смешные истории и смеюсь же.

Ходил в «Лейлу» сам. Плясал так, что приходили смотреть из соседнего – там их два – зала. Потом хорошо спал до утра.

Однажды не выдержал, поехал на базу и, как водится, просидел у Васи половину дня. Потом он пришёл, но легче не стало, потому что у Васи срочная проверка и надо готовить документы.

Пошёл уезжать – это всегда грустно, никто же не везёт, сломался автобус к тому же.

Простоял часов шесть, вымерз так, что чувствовал, как кровь пульсировала в ступнях, а от курения губы потрескались и кровоточили.

Больше ног промёрзли мои осенние туфли, и когда я спрыгивал со служебного «КамАЗа» – метр высоты, – у меня на правой ноге от носка и до каблука отлетела подошва. Отскочила, но оторвалась не до конца. И я шёл, высоко поднимая правую ногу и зачерпывая подошву назад к носку, словно хромоногий муж цапли.

Хорошо, Ромка привёз свои новые военные ботинки, они хоть и на два размера больше, чем моя нога, но подошвы на них от мороза не отлетали.

Мне звонили из Питера:

– Не нужно нас смешить! Вы там что или кто, в конце концов! Немедленно начинайте разбор!

Мне до жути хотелось их всех послать и сказать, что наша встреча была с ошибкой, и ещё много всего ласкового. Но собрав остаток воли во что его обычно собирают, ответил, что полон оптимизма, так как заветный факс вот-вот придёт. А там уж я быстро, я ж умею, что вы.

Потом я заболел и три дня не вставал с кровати, дотягиваясь лишь до сигарет, выкуривая и снова проваливаясь в болезнь с выделением тепла и головокружением. Мне кто-то звонил, я не отвечал или швырял телефон в тумбочку, на которой ногтем выцарапал знакомое слово.

Когда болезнь стала отходить, я понял, насколько сильно хочу есть, и стал собираться в аптеку и в магазин. Денег в моей сумочке не оказалось. Всё, что оставалось – тысяч пятнадцать или около того, – ничего не было. Возможно, я их сам выронил, когда рылся в карманах в магазине, а может, и горничные вытащили, когда ездил на базу – как узнать? И я снова рухнул на кровать. Была суббота, денег и еды взять было негде, и я понял, что умираю, видимо.

Два следующих дня, до вечера воскресенья, говорил сам с собой. Пытался с телефоном, но денег на нём не было.

Вечером в воскресенье ко мне заехал Ромка – я звонил ему, ещё когда деньги на телефоне были, и мы договорились, – забрал меня к себе, накормил и отмыл, а то я уже сильно источал кабалу и тоску.

В понедельник я дозвонился до Ларисы и сказал, что денег у меня нет, в ответ услышал злобное рычание, на следующее утро мне перевели денег на карточку, я заплатил за гостиницу и меня не выгнали, как много раз обещали.

Ещё два раза съездил на базу, там мне сказали, что факса так и нет, я уехал оттуда в Мурманск. Силы иссякли. Запас экспрессивных слов тоже.

По приезде в Питер я увидел, что по отделу уже ходит другой человек, чуть моложе меня, но флотского офицера я узнал сразу. Мне шепнули, что его готовят на моё место.

Тогда я принёс Ларисе заявление на увольнение, она ответила мне:

– Спасибо, что поняли верно.

Так я перестал быть конструктором, что, в общем-то, честно, ведь никаким конструктором я никогда и не был.

Погодите, спросите вы. А где, собственно, продажи, что по теме книги? А это вот всё и есть – по теме. Договорные отношения с внешним миром как-то сами собой произрастали из связей наших метров и из неизбежности, как, например, с флотом. Куда им ещё обращаться, если вот там, в Питере, сидят те, кто умеет красиво рисовать затвор, а ещё есть страдальцы, которые приедут и подпишут, что надо. В этой организации, как и во многих других – я это позже узнаю, – никакой отдельной службы продавцов не имелось. Такие организации обречены. Мэтры уйдут на покой, а флот рано или поздно отвернётся, найдя иных страдальцев. Ведь, как известно со времён первого продавца Каталонии дона Эстебана Перейры, обладателя самой богатой на побережье коллекции расписных сомбреро, – артель, которая не кормит своих менеджеров, будет кормить чужих.

В эту организацию я попал по знакомству. В ту пору от самого завода остались лишь название и администрация, на его территории же работали штук двадцать или больше дочерних предприятий. Они исправно отстёгивали в администрацию завода, а он давал им кров и общее на всех имя, славное своей историей и заслугами, – Кировский завод. То есть у каждой «дочки», конечно, было своё название, но все они относились к заводу и могли при случае козырнуть – мы, мол, такие-то, нас все знают.

Кто-то там печатал книги, кто-то пытался делать гусеницы для трактора, иные резали металл или продавали шампиньоны. Наша организация выгодно отличалась от многих – у нас имелся свой цех, в котором на разных станках можно было выточить какую угодно полособульбу, весьма необходимую рабочему классу любой части России. Необходимости в холодных звонках не имелось, нас и так забрасывали запросами, наивно полагая, что мы и есть тот самый могучий Кировский. Поэтому отдел, где я работал, назвали пространно: «Отдел продаж, договоров и маркетинга». Всё совместили, накидали туда, нагрузили и обрадовались – всё, эти направления прикрыты. Из всего названного мы, по сути, занимались лишь договорами. Потому что какие это продажи – нам позвонили, мы выставили счёт, они согласились, потому что мы Кировский и лучше нас никто не сделает. И потому что какой, к чёрту, маркетинг. Кстати, что это за зверь? Изучение рынка? Но как, если сегодня мы варим уголок, а завтра выпиливаем прищепки для белья? Да и зачем, если все и так звонят, а мы – нас в отделе было пять человек – и так уставали отвечать на входящие звонки.