Скульптура «Рабочий и колхозница» на всемирной выставке в Париже. 1937 год

Архитектор Альберт Шпеер, будущий министр вооружений воинственной Германии и личный архитектор Гитлера, вызнав хранившийся в тайне эскиз советского павильона, спроектировал немецкий павильон в пику русским. Шпеер вспоминал впоследствии: «Скульптурная пара высотой в десять метров победоносно двигалась по направлению к германскому павильону. Поэтому я создал эскиз кубической массы, которая была поднята на мощные опоры. Казалось, что эта масса останавливает наступление фигур. В то же время на карнизе башни я поставил орла, который держал в когтях свастику. Орел сверху вниз смотрел на русскую скульптуру. Я получил золотую медаль выставки за павильон». Правда, он признавал: «Такой же награды удостоились и советские коллеги».

Ровно через восемь лет Альберт Шпеер станет одним из немногих военных преступников, полностью признавших свою вину на Нюрнбергском процессе. Его приговорят к двадцати годам тюремного заключения, и в последнем слове он скажет: «Диктатура Гитлера была первой диктатурой индустриального государства в век современной технологии… С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у восьмидесяти миллионов людей было отнято самостоятельное мышление».

Гитлер в Японии. 1937 год

Но до этого момента было долгих восемь лет, а пока немецкий орел свысока смотрел на «Рабочего и колхозницу», и безмолвная конфронтация двух держав на Всемирной выставке мистически предвещала грозные грядущие события.

А в далеком Синьцзяне всем Дубровиным тоже грозила страшная опасность.

Незадолго до ареста в 1937 году Константин Петрович, постаревший, седой, осунувшийся, навестил любимую дочь Верочку. У Веры Константиновны и Григория Михайловича росли две дочери: пятилетняя Рита и двухлетняя Лида. Дед подошел к кроваткам спящих внучек, внимательно вгляделся в детские личики, встал на колени перед кроваткой младшей и долго молился, а затем подошел к кроватке старшей. Девочка проснулась, словно почувствовала присутствие любимого дедушки, потянулась к нему, и довольный дед взял ребенка на руки.

Смерть стояла у Константина Петровича за спиной – жить ему оставалось всего несколько суток, и душа его уже чувствовала и понимала больше, чем требуется для земной жизни. С прозорливостью стоящего на краю двух миров, Дубровин, старый врач, спасший из лап смерти множество детей и принявший бесчисленное количество родов, тихо сказал дочери:

– Верочка, я последний раз держу этого ребенка на руках. Мне очень мало остается жить, красные уже здесь. Много будет слез, многие дети останутся сиротами. Но я тебе единственное скажу: береги эту девочку – она особенная. Она сохранит и спасет все, что останется от нашей семьи.

Вера Константиновна расстроилась от непонятных слов, мурашки побежали по коже от их странной силы:

– Папа, что за странные предсказания? Чем эта малышка такая особенная? Самая обычная девочка… И почему ты такую тяжесть предрекаешь моему ребенку?

– Ей хватит силы духа.

И дед обнял Ритку, подошел к святым иконам и горячо попросил:

– Святителю отче Николае, сохрани мою внучку! Ей суждено пройти трудный путь… Не дерзаю просить тебя, чтобы ты избавил ее от испытаний и скорбей, что выпадут на ее долю, но молю: будь рядом с ней! Не допусти преждевременной гибели, буди защитником! Не позволь сломать ее силам зла, но да закалится и окрепнет она во всех скорбях! Приведи в ее жизнь добрых и сильных людей и наставь на путь спасения!

Это был последний раз, когда Ритка видела дедушку.

Через три дня начались страшные аресты. Люди исчезали по ночам: к дому подъезжал «черный ворон», врывались чекисты, шел обыск с конфискацией имущества, затем арест. Когда чекисты обыскивали дома русских – первым делом снимали иконы, топтали их, хохотали.

Дедушка Риты и ее отец, бывший командир полка, были арестованы в числе первых. Их обвинили в том, что они вывезли золото из России, и в каких-то других немыслимых преступлениях, держали в тюрьме, при допросах подвергали пыткам, мучили, избивали. Свидания и переписка с арестованными запрещались, хотя передачи принимали: их принимали, даже когда те, кому эти передачи предназначались, были давно расстреляны.

Расстреляли дедушку и отца Ритки быстро – без суда. У обоих в деле было помечено: ВМН – высшая мера наказания. Расстрелы проводили тайно, и родные долгое время ничего не знали об участи жертв чекистов.

С семьями арестованных боялись общаться, и женская половина семьи Дубровиных быстро почувствовала страшную пропасть между собой и окружающими. Впрочем, недолго им пришлось переживать эту скорбь: очень скоро, глухой ночью, к ним снова ворвались чекисты. Бабушку с Риткой и Лидочкой заперли в одной из комнат, начались обыск и конфискация.

Веру Константиновну жестоко избили, причем эту хрупкую молодую женщину били здоровенные мужчины, били не спеша, деловито, словно занимались привычной работой. Впрочем, так оно и было. Затем один из чекистов полоснул Верочку ножом по ее тонкой и нежной шее и бросил у дома, думая, что она мертва.

Под утро садовник-китаец выпустил из запертой чекистами комнаты перепуганную до смерти бабушку с детьми. Он же нашел Веру Константиновну лежащей в луже крови, но еще живой. Ритка успела увидеть мамочку и громко кричала от ужаса, Елизавета Павловна еле смогла успокоить ее.

Садовник спрятал страдалицу в церкви, затем привез к хирургу. Хирург был евреем, его звали Давид. Верочка слышала, как он сказал медсестре:

– Да зачем эту белобандитку спасать?! Ее все равно расстреляют!

Сестра милосердия ответила:

– Вы врач. Спасите ее! Не наше дело, что с ней будет потом.

Вера Константиновна выжила. У нее было чудесное сопрано, но после этого она могла только хрипеть. Как только она немного оправилась от страшной раны и потери крови – ее арестовали снова, а вместе с ней и бабушку, Елизавету Павловну, и Риту с сестренкой. Какое-то время они находились в тюрьме в Куре.

Елизавета Павловна крепилась и поддерживала дочь, но эти страшные события были для нее тяжелым ударом. Любимая Родина, посланниками которой они были долгие годы на чужбине, каким-то ужасным образом на ее глазах превратилась в нечто непонятное и враждебное и принялась уничтожать собственных детей, причем самых лучших, самых достойных из них.

Китайцы говорят: «Обзавестись домом так же трудно, как иглой ковырять землю; разорить дом так же легко, как воде унести песок». Вот и нет больше милого дома у Дубровиных, нет ни защитников, ни прибежища.

Первые воспоминания Ритки относились к Урумчи: снежные шапки Тянь-Шаня, серебристая зеркальная поверхность большого озера, куда они, видимо, выезжали всей семьей для отдыха.

Снежные шапки Тянь-Шаня

Дальше воспоминания становились мрачными: она помнила сырую холодную камеру, в которой народу набилось так много, что невозможно было лечь – не хватало места. Наконец мамочка нашла какой-то уголок и смогла уложить Ритку и Лидочку. Бабушки не было с ними, ее поместили в другую камеру. В тюрьме свирепствовали тиф и холера. Тиф, что в старину называли гнилой или нервной горячкой, не обошел стороной и дочерей Веры Константиновны.

Эта страшная болезнь любит скопление людей – грязных, немытых, голодных людей, и тюрьма была излюбленным местом ее обитания. Коварный тиф поражает незаметно, человек может быть уже болен, но не знать об этом: признаки болезни появляются чаще всего только на седьмые – десятые сутки. Бактерии выделяются в это время уже не только с испражнениями, но даже с потом: окружающие могут заразиться смертельной болезнью в любую минуту.