Показания станционных рабочих Л. Пухавы и Ф. Зомбецкого ярким образом свидетельствуют, что депортации не проходили гладко. Кто-то, особенно в первое время, сохранял иллюзии и даже пытался спросить у поляков, где находится то ли город, то ли колония Треблинка. Однако в дальнейшем евреи из Польши, как правило, знали, что их ожидает, в то время как депортируемые из Западной Европы пребывали в неведении. Как рассказывал Л. Пухава, «из других же стран, по всему было видно, люди не знали о том, что им предстоит. ‹…› Можно было даже видеть, как вагон занимает лишь одна семья. Это было, правда, очень редко, немцы этим достигали определенной цели: давали возможность увозить с собой побольше вещей, которые впоследствии отбирались в лагере»[54]. Те, кто понимал, что их ожидает, пытались бежать: выламывать окна и доски вагона, выпрыгивая на ходу.
Сохранились истории и о попытках массовых побегов из эшелонов. Одну из них приводил Ф. Зомбецкий: «В августе или в сентябре 1942 года эшелон с прибывшими людьми прибыл на ст[анцию] Треблинка. Прибыл вечером, и лагерь этот эшелон не принимал до утра следующего дня. Ночью заключенные в нескольких вагонах разорвали проволоку, которой были запутаны окна в вагонах, и пытались бежать, но пьяные вахманы открыли стрельбу и многих убили. Все пути железной дороги станции были завалены трупами. На другой день потребовалось три платформы, чтобы увезти эти трупы»[55]. О попытке массового бегства из эшелона, перевозящего евреев с оккупированных территорий СССР, в июле 1943 г. рассказывал другой местный житель – К. Скаржинский: «Из всех вагонов были слышны душераздирающие крики “Воды!”. Население деревни пыталось передать воду, но вахманы открыли стрельбу. В это время находившиеся в вагонах люди – мужчины, женщины и дети – стали ломать стены вагонов и выпрыгивать из вагонов. Вахманы подняли страшную стрельбу по беззащитным, умирающим от жажды людям. 100 человек было в тот день убито. Из вагонов, кроме того, выбросили 4 трупа детей, умерших от удушья, потому что никаких следов огнестрельного ранения не было. ‹…› В нашем селе все 100 убитых евреев были похоронены местным населением дер[евни] Вулька. Я тоже принимал участие в похоронах»[56]. Те, кому удавалось бежать по мере следования эшелона, могли выжить только при поддержке местного населения, в то время как польские крестьяне нередко передавали польской полиции или немцам бежавших евреев[57].
Естественно, что по прибытии в лагерь многие обреченные, особенно из числа польских евреев, уже расставались с иллюзиями. Как вспоминал А. Бомба, «некоторые в толпе понимали, что происходит, предчувствовали, что их не оставят в живых. Они пятились, отступали назад, отказывались идти дальше: они уже знали, куда их ведут, что находится за теми большими воротами. Слезы, крики, вопли. То, что там происходило, не описать словами… Их мольбы и крики стояли у меня в ушах днем и ночью, не выходили из головы»[58]. С. Райзман, прибывший в Треблинку в конце сентября 1942 г., позднее свидетельствовал, что только ее первый вид не оставлял никаких надежд: «Уже тогда для всех нас создавшаяся ситуация стала ясной. Горы личных вещей у бараков, непрекращающийся гул экскаватора, трупный тяжелый запах, исходящий из другой части лагеря, – все это говорило с достаточной убедительностью об одном: нам предстоит умереть. Каждого из нас одолевало одно желание: умереть как можно быстрее»[59].
Однако необходимость поддержания порядка заставляла нацистов продолжать прибегать к смеси жестокости и иллюзий, причем последних было достаточно для того, чтобы те, кто хотел обмануться, мог сделать это. Евреям, встречавшим обреченных, запрещалось говорить о конечном предназначении лагеря, причем их присутствие вселяло надежду на относительно благополучный исход. Как отмечалось выше, «лазарет» и обслуживавшие его евреи были отмечены знаками Красного Креста. С депортированными из Западной Европы нацисты могли проявлять и определенную вежливость.
Постепенно расширялся комплекс имитаций, которые должны были давать ложную надежду. При раздевании деньги и драгоценности предлагалось сдавать в специальную кассу. Я. Ц. Домб, депортированный в конце сентября, вспоминал, что «посреди площадки был колодезь, а за ним стоял большой широкий щит, на котором было написано: “Варшавяне, идите до бани. Получите новое белье, приготовьте документы, деньги и ценности и сдайте их в кассу. После бани вы их получите назад”»[60]. В декабре 1942 г. – январе 1943 г. по приказу Ф. Штангля была преобразована рампа, ставшая теперь напоминать фальшивую станцию. Пространство было размечено различными указателями: «Станция получила название “Obermeidan” (“Обермайдан”). Были вывешены транспаранты “Белосток”, “Волковыск”, демонстрируя тем самым транзитный характер станции Обермайдан. Кроме того, была вывеска “Касса”, над ней укреплены типичные станционные часы. Все это было бутафорией. Никакого отношения ни к Белостоку, ни к Волковыску эта станция не имела. Касса бездействовала»[61], – таким образом описывал новый вид станции М. Коритницкий.
Естественно, все это воздействовало исключительно в условиях спешки, когда депортируемые не имели времени и сил четко осознать происходящее. Поверхностной имитации оказывалось достаточно для тех, кто хотел обмануться. Причем по мере продвижения к газовой камере террор в отношении обреченных нарастал. Т. Гринберг в показаниях сентября 1944 г. весьма подробно свидетельствовал об этом: «Во время раздевания СС-овец унтершарфюрер Сухомель торопил людей, говоря, что в бане вода остынет, при этом говоря, что мыло и полотенца выдадут в бане. Когда люди разделись, их группу в пять-шесть тысяч от раздевалок по коридору гнали к “бане”. И если в момент раздевания вахманы, подгоняя людей, избивали их плетками, то в момент, когда гнали людей в “баню”, начинались настоящие зверства. Вдоль проволочного коридора, ведущего к бане, стояли вахманы-украинцы с плетками в руках и беспощадно избивали женщин, детей и мужчин, проходивших мимо, и в этот момент над лагерем разносились беспрерывные крики и плач женщин и детей, которые, обезумев от страха и боли, сами бежали в “баню”, не зная, что их там ждет»[62]. Голых людей подвергали осмотрам в поисках спрятанных драгоценностей, а у входа в газовые камеры вахманы могли проявлять уже откровенный садизм. А. Гольдфарб рассказывал об операторе танкового мотора Иване Марченко, отличавшемся особой жестокостью: «Когда я был занят переноской трупов из камер к яме, предстала страшная картина изувеченных людей. Кроме того, что люди отравлялись в этих камерах газами, у многих из них оказались отрезанными уши, носы, другие органы и телеса, у женщин – груди. Так утонченный способ отравления газами дополнялся физическими предсмертными мучениями из-за наносимого им членовредительства»[63].
Практически на каждом этапе депортаций (организация групп для отправки, выгрузка на станции, раздевание, вход в газовые камеры, утилизация трупов) нацисты задействовали евреев, что не просто было вынужденной технической мерой, но и имело в глазах эсэсовцев особый извращенный смысл, представая прямым доказательством того, что они, евреи, действительно принадлежат к «низшей расе», раз убивают соплеменников. Я. Верник пересказывал слова К. Франца: «Искусством немцев, говорит он, является то, что они в состоянии владеть собой в любой ситуации. Потому немцы так руководят выселением, что евреи сами набиваются в вагоны, не представляя, что их ожидает» (с. 164).
