В 1944 г. Я. Верник принял участие в Варшавском восстании, сражаясь в отрядах, близких к прокоммунистической Армии Людовой. После войны некоторое время проживал в Польше, затем на фоне поднимавшейся волны антисемитизма эмигрировал в Швецию, а оттуда – в Израиль. Выступал свидетелем на ряде процессов над нацистскими преступниками, включая А. Эйхмана в 1961 г. В 1950-е гг. для Дома-мемориала борцов гетто (в настоящее время Музей наследия, документационный и учебный центр Холокоста и еврейского сопротивления имени Ицхака Каценельсона) создал макет Треблинки. Умер в 1972 г.

Один из экземпляров изданной на польском языке брошюры попал в деревню Церанов. После ее освобождения Красной Армией летом 1944 г. местный житель Фабисян передал экземпляр советским следователям, расследовавшим нацистские преступления в треблинских лагерях. Перевод был закончен лейтенантом Казачковым к 15 августа 1944 г. Через 10 дней машинопись была заверена в делопроизводстве отдела информации политического управления 1-го Белорусского фронта. Затем этот документ был передан в военную прокуратуру. 29 августа начальник политуправления 1-го Белорусского фронта генерал Галаджев направил на имя начальника Главного политического управления РККА А. С. Щербакова докладную записку (зарегистрирована 2 сентября). В ней он сообщал о расследовании относительно лагеря Треблинка, где были уничтожены, по имевшимся данным, 3 млн человек – «поляков, евреев, французов, болгар и других национальностей»[267]. К письму прикладывался перевод брошюры Я. Верника. 25 сентября 1944 г. заместитель военного прокурора 65-й армии гвардии майор юстиции Мазор приобщил копию воспоминаний к общему делу. Судя по отметкам на полях, наибольший интерес в Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию немецких злодеяний вызвали те сюжеты, которые были связаны с отсылкой к Катыни и восстанию 2 августа 1943 г. Представленные воспоминания не вписывались в общую установку – не выделять особо уничтожение евреев, а делать акцент на том, что жертвами нацистских преступлений были народы всей Европы, – и, вероятно, поэтому и не были опубликованы на русском языке.

В настоящем издании воспоминания Я. Верника публикуются на основе перевода лейтенанта Казачкова (ГАРФ. Ф. Р-7021. Оп. 115. Д. 11. Л. 49–76), сверенного Л. В. Ковалевой и И. И. Жуковским с оригиналом, опубликованным на польском языке в 1944 г.: Wiernik J. Rok w Treblince. Warszawa: Nakladem Komisji Koordynacyjnej, 1944. В историографии Холокоста наиболее часто используется англоязычная версия, разбитая на главы, поэтому К. А. Пахалюком была проведена соответствующая сверка на основании одного из первых изданий: Wiernik Y. A Year in Treblinka. New York: American Representation of the General Jewish Workers’ Union of Poland, 1945. Однако расхождения между этими версиями не ограничиваются структурой текста и стилистикой (польский вариант ближе к разговорному языку, предложения более отрывистые, в то время как перевод на английский придал повествованию большую публицистичность и связность), а носят смысловой характер: переводчики опустили фразы, как добавляющие тексту элементы образности и эмоциональности, так и сообщающие дополнительные детали. Наиболее значимыми нам представляются отличия, связанные с количеством газовых камер, а также уничтоженных трупов: в польском варианте речь идет о 3,5 млн, что согласуется с преувеличением масштабов убийств самими узниками, в то время как в первом англоязычном переводе цифра вообще отсутствует. Стоит обратить внимание, что многие подобные пропуски были восстановлены в последующих переводах. Не ставя задачу выверять разночтения во всех изданиях, мы ограничились сверкой лишь по наиболее раннему и доступному варианту, указанному выше. Пропущенные предложения выделены курсивом, к ним даны примечания. Вводный текст, комментарии и общая редакция – К. А. Пахалюка при участии С. В. Романова и Д. В. Шполянского.

Дорогой читатель[268]!

Только для тебя продолжаю свою ничтожную жизнь: для меня она потеряла всякую ценность. Могу ли я свободно дышать и радоваться всему, что создала природа?

Ночью часто просыпаюсь с ужасным стоном, кошмарные видения прерывают столь желанный сон, вижу тысячи скелетов, протягивающих ко мне руки с мольбой о жизни и помиловании. А я, обливаясь потом, чувствую себя беспомощным. В этот момент вскакиваю, протираю глаза и радуюсь, что это всего лишь сон. Моя жизнь отравлена. Образы смерти проходят передо мной. Дети, дети, и еще раз дети.

Я пожертвовал всеми, кто мне был дорог и близок. Я сам провожал их на казнь. Я строил для них камеры смерти.

Сегодня я беспризорный, старый человек, лишенный крова, семьи и близких. Сам с собой говорю, сам себе и отвечаю. Я скиталец. Со страхом я захожу туда, где живут люди. Мне кажется, что все переживания отражены на моем лице. Когда я смотрю на отражение в воде, то удивление и страх искажают мое лицо. Разве я похож на человека? Нет. Сто раз нет. Заросший, замученный, сломленный. На меня давит груз столетий. Мне тяжело, ох как тяжело, но все-таки я должен продолжать. Я хочу, и я должен. Я, видевший гибель трех поколений, должен жить во имя будущего. Весь мир должен знать о преступлениях этих варваров. Они навеки должны быть осуждены целыми поколениями. Именно я должен помочь этому случиться. Даже самое смелое воображение не может представить того, что я видел и пережил. Ни одно перо не в состоянии это описать. Я хочу все передать, как оно и было на самом деле. Пусть люди и весь мир узнают, что такое «западная культура». Я страдал, провожая миллионы на смерть. Пусть узнают миллионы. Для этого я живу. Это моя единственная цель. В одиночестве и тишине я все обдумываю и правдиво описываю. Одиночество и тишина – мои верные друзья. Только щебет птиц сопровождает мои мысли и работу. О дорогие птички, вы меня еще любите, иначе вы не чирикали бы так весело и не приближались бы ко мне. Люблю я вас, как люблю каждое Божье создание. Может, вы меня исцелите. Может, я еще смогу когда-нибудь смеяться.

Может, это наступит с завершением моей работы, и тогда с ног моих спадут оковы[269].

Произошло это 23 августа 1942 г., в Варшаве, во время блокады[270]. Я был тогда у соседей и не мог возвратиться домой. Со всех сторон слышались выстрелы карабинов, но мы еще не знали горькой правды. Наш страх усилился с прибытием немецких шарфюреров[271] и украинских вахманов[272], громко кричавших: «Всем выйти». На улице некий шарфюрер выстраивал в шеренги. Он с удовольствием выполнял свою работу, а лицо озарялось улыбкой. Ловкий, гибкий – он поспевал всюду. Осматривал нас и сортировал[273]. Его взгляд пронизывал всех. С улыбкой садиста смотрел на большое дело своего могучего отечества, которое одним взмахом снесет голову вредоносной гидре. Мой взгляд упал на него… Он подлейший человек. Для него жизнь человека – ничто, а умертвить кого-нибудь в ужасных мучениях – одно удовольствие. За «героизм» он стал унтершарфюрером. Звали его Франц[274], у него была собака Бари, о которой речь пойдет ниже. Я стоял в шеренге напротив своего дома на Волынской улице, откуда нас вывели на улицу Заменхофа. В нашем присутствии украинцы делили награбленное. Ругались между собой, все разворачивали и делили. Несмотря на такую массу людей, на улице царила тишина. Все онемели от ужаса и отчаяния. Какое состояние безнадежности! Мы не знали, что на самом деле происходит. Нас фотографировали, как животных. Некоторые были даже довольны. Сам я надеялся вернуться домой и считал, что нас будут регистрировать. По приказу мы двинулись. О ужас! Истина предстала перед нашими глазами. Вагоны, пустые вагоны. Летний день, красивый и жаркий. Мне кажется, что солнце восстало против такого бесправия. В чем провинились наши жены, дети и матери? За что? Солнце спряталось за тучи; прекрасное, яркое и светлое, оно не хочет смотреть на наши страдания.