Нас кормили плохо. Эшелоны не прибывали. Не было несчастных поставщиков. Из старых запасов пищу выделяли неохотно. Мы ели заплесневелый хлеб и запивали его водой. На почве голода свирепствовал тиф. Больному не требовалось лечение или кровать. Пуля в лоб обрывала его жизнь.

Первые опыты сжигания трупов были неудачными. Оказалось, что женщины горят лучше мужчин, тогда женщин стали брать для разжигания. Эта работа была тяжелой, потому началась конкуренция между группами, кто больше сожжет. На специальных табличках ежедневно записывали количество сожженных[338]. Но результаты все же были неважные. Трупы обливались бензином и сжигались. Это стоило дорого, а результат был слабый. Мужчины почти не горели. При появлении самолета в воздухе трупы маскировались елками, работа прекращалась. Это было ужасное зрелище. Самое ужасное, что человеческие глаза когда-либо видели. Когда сжигали беременных женщин, то живот лопался, ребенок вываливался и таким образом горел на трупе матери. Все это не производило никакого впечатления на бандитов. Они смотрели на это как на машину, которая плохо функционирует и мало производит. Однажды в лагерь прибыл обершарфюрер со знаком СС и дал указания создать для нас настоящий ад. Это был мужчина около 45 лет, среднего роста, всегда улыбающийся, его любимое слово было «tadellos»[339], от этого пошло его прозвище – Безупречный[340]. Лицо его, очень доброе, не выражало того, что крылось в его подлой душе. Он получал истинное удовольствие, когда смотрел на горящие факелы трупов. Это пламя для него было великим явлением. Он ласкал его взглядом, лежал около него, улыбался и говорил с ним. Этот ад он разжег таким образом: он приспособил машину, выкапывающую трупы, так называемый багер, которая вынимала за раз[341] 3 000 трупов. На бетонированных столбах 100–150 метров длиной укладывали решетку из железных рельс. Рабочие клали трупы целыми штабелями на решетках и поджигали. Я немолодой человек и много в жизни видел, но более ужасного ада сам Люцифер не был бы в состоянии создать. Может ли кто-нибудь себе представить такой длины решетку, на которой лежат 3 000 трупов людей, которые еще недавно были живы? Вы видите их лица, кажется, что через минуту эти тела сорвутся и проснутся от глубокого сна. А здесь по приказу разжигают факел, горящий живым пламенем. Если ты стоишь невдалеке, то кажется, что это спящие стонут, что дети сейчас же подскочат и будут кричать «мама». Страх и жалость охватывают тебя, но все же ты стоишь, работаешь и молчишь. Бандиты, стоя у пепла, смеются сатанинским хохотом, дьявольское удовольствие искрится в их глазах. По этому случаю они пьют водку, лучшие ликеры, закусывают вкусностями. Они гуляют и забавляются, греются от огня. Даже после смерти еврей дает пользу. Лютая зима, но здесь из печей веет жаром. Этот жар исходит от горящих еврейских тел. Греются от них бандиты, пьют, едят и поют. Костер постепенно угасает, остался только пепел, который удобрит эту безмолвную землю. Земля залита человеческой кровью и засеяна пеплом человеческих тел. Потом она будет плодоносна. Если бы она могла говорить, она многое бы рассказала. Она знает обо всем и молчит. Дни шли, а бедные рабочие при трупах горевали, гибли, пухли. И день за днем сердца бандитов наполнялись гордостью и удовольствием. Они совершенствовали ад. Было ясно и тепло – горели факелы, следы казненных исчезали, наши сердца кровоточили. А обершарфюрер сидел у костра, смеялся, ласкал его взглядом, говорил ему «безупречный», видел в этом костре осуществление своих извращенных мечтаний и дерзаний.

Сожжение трупов удалось. Ввиду того, что немцы хотели выиграть время, началось строительство новых решеток. Команды увеличивались и сжигали по 10–12 тысяч человек одновременно[342]. Был создан настоящий ад. Если смотреть на костер издали, он казался вулканом, извергающим огонь и лаву. Все вокруг свистело и трещало. Вблизи были такие дым, огонь и жар, что нельзя было выдержать. Это продолжалось очень долго потому, что было около 3,5 млн трупов[343].

С новыми эшелонами было мало работы. Их сразу же после казни в газовых камерах сжигали. Начали прибывать эшелоны из Болгарии[344]. Это были богатые люди, привозившие с собой большие запасы пищи: белый хлеб, копченое баранье мясо, сыр и т. д. Их так же уничтожали, как и всех. Мы пользовались их запасами и получали лучшую пищу. Болгарские евреи были сильные, хорошо сложенные и мужественные. Смотря на такого человека, не верилось, что через 20 минут его уже не будет. Этим евреям бандиты не разрешали так быстро умирать. Впускали в камеры небольшое количество газа и душили их на протяжении целой ночи. Долго мучились они, пока не умирали. Тяжелые муки им также предстояли перед входом в камеры. Им завидовали в их красоте, поэтому больше издевались над ними. После эшелонов из Болгарии начали прибывать эшелоны из Белостока[345] и Гродно[346]. В это время я закончил строительство лаборатории, прачечной и помещения для женщин.

Как-то поздно вечером в Треблинку прибыл эшелон. Мы уже были заперты в бараках. Немцы и украинцы без нашей помощи занялись жертвами. Вдруг раздали крики и выстрелы. Целая очередь выстрелов. Мы не сдвинулись с места, но с нетерпением ждали рассвета. Каждый хотел знать, что произошло. На следующий день поле было усеяно трупами. Во время работы украинцы рассказали, что прибывшие сопротивлялись, когда их повели в камеры. Они начали трагическую борьбу, разбивали все вокруг. Разбили и ящик с золотом, находящийся при входе в камеру. Хватали палки и все что попало, сопротивлялись. Недолго продолжалась эта неравная борьба. Утром вся площадка была усеяна трупами, и около каждого лежало его средство обороны. Они погибли, а остальные оказались в газовой камере. Все они были изуродованы, некоторым поотрывали части тела. Утром все было кончено. Восставшие были сожжены, а мы еще сильнее убедились, что исхода и спасения для нас нет[347].

В это время ужесточилась дисциплина. Построили караулку, увеличили количество постов и поставили в лагерь № 2 телефон. Нам не хватало сил для работы. Началась посылка новых людей из лагеря № 1. Но они не выдерживали, все были истощенными. Через несколько дней, когда немцы поняли, что евреи для работы не годны, они их уничтожали. Им жалко было для них пищи. Ко мне прибыл шарфюрер – столяр, чешский немец, о котором я уже писал. Он посоветовался со мной, как построить четырехэтажную наблюдательную башню, которую видел в Майданеке[348]. Когда я ему все объяснил, он был доволен. Он выразил свою признательность тем, что принес нам хлеба и колбасы. Я ему дал размер дерева и винтов и начал строить. Когда я начинал новую работу, я знал, что моя жизнь продлится на несколько недель. Пока во мне нуждаются – меня не уничтожат.

Когда я построил первую башню, пришел гауптштурмфюрер, выразил свое удовольствие и приказал вокруг лагеря № 2 построить еще таких три башни. Усилили охрану лагеря. Нельзя было переходить из одного лагеря в другой. Семь человек спланировали побег, они хотели бежать из лагеря через вырытый туннель. Четырех из них схватили. В течение дня их ужасно мучили – это было хуже смерти. Вечером по возвращении с работы всех собрали и на всеобщем обозрении этих четверых повесили. Один из них, Михель из Варшавы, перед повешением крикнул: «Долой Гитлера, да здравствуют евреи!».