В камеру размером 25 квадратных метров впускали от 450 до 500 человек. Было ужасно тесно. Стояли один за другим[304]. Родители вносили детей в надежде, что спасут их. На пути к смерти их избивали и толкали прикладами, а также газовой трубой. На них спускали собак, которые, лая, бросались на жертв и кусали их. Каждый с криком, стремясь избежать ударов и собак, сам бросался в объятия смерти – бежал в камеру. Те, которые были смелее, подталкивали слабых. Шум продолжался недолго. Двери с треском закрывались. Камера заполнена, заводился мотор, выходные трубы соединялись. Максимум 25 минут – и все были мертвы. Жертвы даже не лежали, потому что негде было, – они стояли, упав друг другу в объятия. Уже не кричали. Их жизнь закончилась. У них никаких желаний. Матери и дети в смертных объятиях. Нет врагов и нет друзей. Нет зависти – все равны. Нет красивых и нет непривлекательных – все желтые, отравленные. Нет богатых и нет бедных – все равны перед Богом. Почему? Я спрашиваю сам себя. Жить мне тяжело, очень тяжело, но я должен жить, чтобы передать миру эти ужасы и варварство. После завершения отравления газом Иван и Миколай проверяли результаты. После чего переходили на другую сторону, где находились двери на площадку, открывали их и сбрасывали задохнувшихся. Нам предстояло перенести их в могилы. Мы умирали от усталости, поскольку с утра работали на стройке, однако некому было пожаловаться – и пришлось подчиниться. Мы могли сопротивляться, быть избитыми, погибнуть такой же смертью, как другие, или еще более ужасной. Поэтому мы делали все беспрекословно. Нашим начальником был гауптман[305] (фамилии его не знаю) среднего роста, в очках. Он избивал и кричал. Мне тоже доставалось. Он избивал меня беспрерывно. Когда я поднимал на него вопрошающий взгляд, он отвечал: «Wenn du nicht der Zimmermann bist, dann wirst du getoetet»[306]. Я оглянулся. Почти все рабочие разделили мою судьбу. Избивали не только немцы и украинцы – целая свора собак была спущена на нас. 25 % умерли во время работы. Без осмотра мы их бросали в могилы. Возвратилось[307] нас меньше[308]. Мне повезло в том, что после ухода гауптмана шарфюрер освободил меня от этой работы.
Ежедневно от удушья газом гибло 10–12 тысяч человек. Мы проложили узкоколейку и на платформе с колесами перевозили трупы до рвов. Однако с этим было сложно справиться, поэтому мы тащили на ремнях вдвоем[309]. Этим вечером я пережил еще один тяжелый момент. После тяжелого рабочего дня нас повели не в лагерь № 1, а в лагерь № 2. Здесь картина была совершенно другая. Этой картины я никогда не забуду. Кровь застыла в моих жилах. Проходя мимо площадки, я видел тысячу трупов. Они находились на площадке лагеря. Это были свежие трупы. Украинцы и немцы отдавали громкие приказы. Диким голосом кричали, нечеловечески избивали палками и прикладами работников, лица которых были окровавлены, глаза подбиты и одежда изорвана собаками. Возле них стояли капо. При входе в лагерь № 2 находились одноэтажные наблюдательные башни, к которым вели лестницы. Около этих лестниц избивали жертв; их ноги просовывали между ступеньками, голову наклоняли вниз, капо держал их так, чтобы жертва не могла двигаться. Все свое зло они вымещали на несчастных, избивая их. Наименьшей нормой считалось 25 ударов нагайкой. Первый раз я это увидел вечером. Луна и прожектор освещали эту ужасную бойню полуживых и возле них лежащие трупы. Стоны избиваемых сливались со свистом сыплющихся на них ударов кнута.
Когда я прибыл в лагерь № 2, там был только один недостроенный барак, нары недоделаны, а полевая кухня стояла во дворе[310]. Я там встретил много знакомых из Варшавы, которые изменились до неузнавания: черные, опухшие, избитые. Я недолго радовался, что встретился с ними. Новые лица, новые знакомые. Беспрерывные новости, беспрерывная смерть. Я научился смотреть на каждого живого как на труп, которым он станет в ближайшем будущем. Я его оценивал своим взглядом, думал о его весе, кто его потащит в могилу и сколько он при этом получит нагаек. Это ужасно, но это правда. Верите ли вы, что человек, живущий в таких условиях, может еще смеяться или шутить? Можно ко всему привыкнуть[311].
К наиболее совершенным порядкам относится немецкий порядок – учреждения и служащие, отделы и отделения. А главное, что всюду нужный человек на своем месте. Там, где требуется твердая настойчивость для уничтожения «вредных элементов», находятся большие патриоты, которые это все выполняют. Удивительно, что эти посты занимают люди, которые во время самых больших репрессий уничтожали и убивали людей. Никогда я не замечал в них сочувствия, жалости. Никогда они не переживали за судьбу невинных. Они являются автоматами, которые при нажатии выпускают из себя все что могут. Такие гиены находят большое поле деятельности во время войны и революции. Путь к злу легче и приятнее. Однако сильный и справедливый строй тормозит плохие инстинкты путем воспитания, примера и приказа.
Сумрачные типы прячутся в норах и выполняют свою работу, как кроты. Сегодня все возможно. Чем ты хуже и подлее, тем выше пост займешь. Твой пост зависит от того, сколько ты уничтожил, сколько ты убил. Твои руки, запятнанные кровью беззащитных людей, являются реликвиями, которым они молятся. Ты их не обмывай, а подними высоко вверх – они тебе честь отдадут. Чем грязнее твои руки и совесть, тем выше престол хвалы тебе достанется.
Вторым удивительным свойством немцев является то, что они находят среди других народов, среди самой большой толпы – равных себе по степени беззакония. В еврейских лагерях нужны тоже еврейские палачи, шпионы и поджигатели. Они их и нашли, души, пораженные гангреной, как Мошек из-под Сохачева[312], Ицек Кобыла из Варшавы, Хаскель – вор из Варшавы и Куба[313] – варшавский альфонс и вор[314].
Новое здание между лагерем № 1 и лагерем № 2, при строительстве которого я работал, возведено было очень быстро. Оказалось, что это 10 новых камер. Эти камеры больше предыдущих: 7×7 метров, около 50 кв. метров. По окончании в них загружали 1 000–1 200 человек в одну камеру. Система камер была коридорной – по пять камер с каждой стороны. В каждой камере было две двери Одни со стороны коридора, через которые впускали жертв, другие – со стороны лагеря, параллельные первым, через которые вытаскивали трупы. Конструкция дверей была той же, что и в предыдущих камерах. Вид со стороны лагеря № 1 был следующий: пять широких бетонированных ступенек, на ступеньках по обеим сторонам были старательно расставлены корзинки с цветами. Коридор был длинный. На крыше со стороны лагеря виднелась шестиконечная Звезда Давида. Здание выглядело как старинный храм. Когда строительство здания было закончено, гауптштурмфюрер сказал своим подчиненным: «Наконец-то еврейское царство готово». Работа над этими камерами длилась пять недель, но это было для нас вечностью. Работа от зари до ночи под нажимом нагайки и прикладов. Один из вахманов, Воронков[315], избивал нас немилосердно. Ежедневно он убивал несколько рабочих. Наши физические мучения превышали уровень терпения нормальных людей, но еще более страдали мы морально. Ежедневно прибывали новые эшелоны. Им приказывали немедленно раздеваться, затем их вели к трем старым газовым камерам. Дорога туда проходила через мое место работы. Некоторые замечали среди жертв своих детей, жену, семью. Когда кто-нибудь кидался к ним, ведомый болью утраты, его тут же убивали. В этих условиях мы строили камеры смерти для себя и своих братьев. Это продолжалось пять недель. После окончания работы при камерах меня взяли опять в лагерь № 1, где я обустроил парикмахерскую. Перед смертью женщинам состригали волосы, которые тщательно собирались для какой-то цели, но для какой именно – не знаю.
