Конечно, сама обстановка лагеря смерти гнетущим образом влияла на психику тех, кому временно сохранили жизнь. Первые дни были шоком, ужасной травмой, разрывающей сознание. Невозможность осмысления столь быстрой и неумолимой потери родных – вот о чем свидетельствовали позднее выжившие узники, возвращаясь в те дни, когда эсэсовцы на площади приемки заключенных фактически случайным образом решали, кому жить, а кому сразу умереть. Как вспоминал А. Бомба, «так прошел день: двадцать четыре часа без воды, без всего. Мы не могли ни пить, ни есть: в рот ничего не лезло, не было аппетита. При одной мысли о том, что всего лишь минуту, всего лишь час назад у нас была семья – жена, муж… и вдруг разом все исчезло»[89].
Некоторые кончали самоубийством после первых дней, другие продолжали цепляться за жизнь. Однако отсутствие надежды превращало ее в существование и фактическое выживание, что означало жить только сегодняшним днем. Сама обстановка лагеря вела к извращенному пониманию жизни. Так, каждый новый эшелон означал не только тысячи отправленных в газовые камеры, но и их вещи и – главное! – продовольствие, которое можно тайком урвать и продлить существование. И одновременно, как признавался Я. Верник, «я научился смотреть на каждого живого как на труп, которым он станет в ближайшем будущем. Я его оценивал своим взглядом, думал о его весе, кто его потащит в могилу и сколько он при этом получит нагаек» (с. 171).
Хотя Треблинка была пространством тотального террора, будет неверным говорить, что он оборачивался тотальным контролем. Прежде всего это связано с тем обстоятельством, что классический концлагерь СС предназначался именно для регулярной эксплуатации и контроля человеческих ресурсов, в то время как усилия членов «СС-зондеркоманды Треблинка» уходили на поддержание конвейера уничтожения и ограбления депортируемых, а узники рассматривались лишь как «живые трупы», чья смерть волею судеб была ненадолго отсрочена. Потому и устройство этого лагеря смерти хоть и было слепком с классического концлагеря, но отличалось в сторону упрощения: здесь отсутствовала разветвленная структура администрации, узники не направлялись на карантин, не сдавались внаем другим предприятиям, не носили одинаковые робы, до определенного времени им не брили голову и не присваивали номера. Как и в Собиборе, заключенные постоянно находились в гражданской одежде, оставшейся от убитых, и могли менять ее по мере надобности. Ночью их хоть и запирали в бараке, они, как показывают воспоминания, пусть и с соблюдением предосторожностей, могли общаться друг с другом.
Другой вопрос связан с питанием. Описанные выше нормы фактически означали голодную мучительную смерть, однако сами узники находили в вещах людей, отправленных в газовые камеры, различные съестные припасы, которые официально запрещалось брать, но именно благодаря им оставленные в живых и могли поддерживать свое существование. С. Вилленберг подробно рассказывал, как после отбоя в бараках они ужинали этими продуктами: «Другие, и я в том числе, достали пустые банки из-под консервов, которые использовали здесь как печки. В верхней части банки вырезали три треугольных отверстия и вставляли в ведро свечи, ватные фитили и поджигали их. На эти плитки мы ставили глиняные горшки, которые нам дали старожилы барака, и в них мы варили смесь хлопьев какао, сахара и жира, и это была единственная наша еда в течение этого дня» (с. 218–219). С большой долей вероятности можно предположить, что администрация была в курсе этих альтернативных методов снабжения и не проявляла рвения воспрепятствовать им. Неудивительно, что в начале 1943 г., когда поток поездов прекратился, среди рабочих лагеря начался фактически голод, а ожидание нового эшелона оказалось сопряжено с надеждами его утолить и тем самым выжить.
Хотя «нижний» и «верхний» лагеря были разделены, узники имели возможность взаимодействовать друг с другом. В этом, например, Треблинка отличалась от того же Собибора. Так, Я. Верник, будучи плотником, занял привилегированное положение и мог при выполнении ряда работ перемещаться между обеими зонами. В 1943 г. по мере надобности узников «нижнего лагеря» периодически переводили в «верхний». Также роль связного выполнял пекарь Лейлайзен. Нарастающая коррупция также помогала обходить запреты. Например, С. Вилленберг рассказывал о случае, как под охраной вахмана с песчаного вала спустились несколько заключенных, которые просили еды. За взятку охранник разрешил не только получить продовольствие, но и пообщаться (с. 234).
Как и в концлагерях, администрация поддерживала порядок и непрямыми методами, включая сеть собственных доносчиков. Однако в Треблинке находилась одна группа заключенных – евреи, а потому играть на противопоставлении и натравливании друг на друга различных категорий узников (политические, уголовники, военнопленные и пр.) было невозможным. Управление классическим лагерем СС всегда опиралось на прослойку привилегированных заключенных – различного рода «капо», именно они являлись «глазами и ушами» эсэсовцев, многие проявляли особую прыть в обеспечении порядка, издеваясь над заключенными хуже самих немцев[90]. В Треблинке было все наоборот: практически всю его историю старостой лагеря был Галевский[91], ставший с весны 1943 г. одной из ключевых фигур в подполье. Сложно переоценить ту роль, которую он и его помощники играли в том, чтобы облегчить положение узников. Как свидетельствовал С. Вилленберг, на виду у немцев жестокость форарбайтеров нередко была наигранной: они намеренно демонстрировали избиения, дабы имитацией экзекуций удовлетворить эсэсовцев. Более того, чтобы ограничить время пребывания в туалетах, немцы весной 1943 г. поставили следить за этим специального еврея, однако в действительности отхожие места под его присмотром превратились в место встреч и обмена новостями (с. 309).
Без помощи членов «лагерного самоуправления» были невозможны и другие формы взаимной поддержки. Во время эпидемии тифа в зимние месяцы 1943 г. (когда холод и вынужденный голод из-за отсутствия эшелонов дали о себе знать) больных, дабы их не расстреляли, староста Галевский прятал во время работ на складах мехов: «Их скрывали от глаз эсэсовцев, накрывали мехами, и те спали целый день. Товарищи, рискуя жизнью, поили их горячим чаем, который с опаской варили в углах бараков. Некоторые из этих больных преодолели кризис и выздоровели. Место было более-менее безопасное, поскольку немцы сюда не заходили, опасаясь вшей» (с. 265).
Потому история лагеря неотделима от истории тех сетей взаимной поддержки, которые возникали между узниками. Так, при прибытии эшелонов Галевский и другие рабочие пытались высматривать знакомых, чтобы спасти им жизнь, устроив на ту или иную нужную должность. Например, С. Райзман говорил о том, что ему спас жизнь Галевский, который убедил лагерное руководство, что тот может выступать в качестве переводчика. Равным образом и С. Вилленберг получил «спасительный совет» от земляка из Ченстоховы.
Конечно, нельзя преувеличивать степень доверия внутри узников. Так, члены подполья постоянно опасались предательства стукачей. Многие завидовали «золотым евреям» из-за их сравнительно привилегированного положения («На них были элегантные пальто и цветные кашнэ (шарфы). Они были больше похожи на банкиров, чем на заключенных», – так описывал их С. Вилленберг (с. 229)). Также противоречивым было и отношение к врачам, которые перед отправкой больных узников в «лазарет» делали им предварительный усыпляющий укол (с. 273–274).
Другими словами, за рамками официального контроля и систематического террора Треблинка представляла собой вполне живое лагерное пространство, чье своеобразие подпитывалось как близостью к самой настоящей фабрике смерти, так и тотальной коррупцией. Поскольку внешняя дисциплина должна была поддерживаться безукоризненно, то повышалась роль «полезных евреев», которые могли бы снабжать покровителей найденным золотом, деньгами, нужными вещами, предметами одежды и пр. То же самое происходило и с вахманами: они могли чуть ли не беспрепятственно убивать евреев, однако общаться с ними запрещалось, равным образом и получение ценных вещей (денег и золота) могло повлечь самые печальные последствия, потому обе стороны предпочитали оставлять сделки в тайне. Как правило, евреи выменивали у охранников продовольствие, а во избежание неожиданного появления немцев покупки могли совершаться и бесконтактным образом. С. Вилленберг рассказывал о сделке с одним вахманом на территории «лазарета»: в обмен на 100 долларов тот указал ему на кучу песка, в которой был зарыт пакет с водкой, хлебом и колбасой. Чтобы достать покупку и пронести ее до барака, пришлось «случайно» на этом месте обронить простыню (с. 232). По его же свидетельству, регулярно сделки между евреями и вахманами происходили через окно уборной. На этом цепочка обмена вовсе не прекращалась, так как сами вахманы состояли в активных экономических отношениях с местным населением. Золото, драгоценности и деньги обменивались на еду, выпивку и сексуальные услуги. Причем последние оказывали не только девушки из местных деревень, но и специально приезжающие проститутки из Варшавы. Впрочем, для самих поляков подобные коррупционные связи могли повлечь наказание, например, заключение в соседний трудовой лагерь[92].
