Ангелы никогда не сражались.

Дина тошнит от ужаса, а затем он соскальзывает, соскальзывает куда-то вниз, и ему не удержаться никак, и ни за что. Он падает, падает, падает, а свет и звезды остаются там, наверху, больше недосягаемые для него. Его крылья вспыхивают, горят, пахнет палеными перьями, ужасом, тоской. Только для всего этого еще нет названия.

А потом он внизу. Здесь нет света. Нет тепла. И главное, больше он не ощущает Ее любви. Это невозможно описать. Это словно февральской ночью, в мороз, когда замерзает даже воздух в носу, вдруг остаться обнаженным, босым на снегу. Это словно лишиться одновременно всех чувств, оглохнуть, ослепнуть, потерять нюх. То, что было частью тебя, основной, самой важной — навсегда ампутировано.

— Непрощаемый, — слышит Дин, — непрощаемый. Ему становится холодно.

И он снова ощущает усталость, слабую, но… откуда здесь это ощущение? Оно не вяжется ни с картинкой, ни с переданными эмоциями.

— Ты такой интересный, — говорит Чак восхищенно, — у меня такое ощущение, словно я чуть было не потерял жемчужину. Как же я тебя упустил? Как тебя звали? Там, до падения?

— Да скажи ты ему, что-нибудь, что угодно! — просит Дин мысленно, — он ведь не отвяжется!

— Это не его дело! — отвечает Кроули яростно.

И показывает. Но не совсем то, что Чак хотел увидеть.

Его звали Иштар в Шумере. Кетцалькоатль в Мексике. Он был Апофисом в Египте. Его звали Чёрным рыцарем в Камелоте. Алкивиадом в Афинах. Его называли Лекарь, Учитель, Архитектор. Были и те, кто звал его Возлюбленный. У него были тысячи имен и прозвищ, какие-то нравились ему, другие он ненавидел. Ему поклонялись и строили храмы, его ненавидели и изгоняли. У него учились. Его любили. Были и те, кого он любил в ответ.

Плотник звал его Мария. Плотник знал и его нынешнее имя и то, истинное, данное при создании, записанное в звездах. Но больше ни один живущий его не узнает.

— Так ты не помнишь? — спрашивает Чак разочарованно, вынырнув из вихря различных лиц и обрывков прошлого, множества людей, что называли самые разные имена, поклонялись, приносили жертвы, молили его о чем-то, любили его. Людей, которые жили настолько давно, что и следа от них не должно было остаться на этой земле.

Дин неожиданно ясно осознает, насколько древнее существо они встретили. Сколько всего он видел, тот, кого Дин не побоялся пустить в свой разум. Осознает, что такое количество воспоминаний действительно может свести с ума.

— Не помнишь? — продолжает допытываться Чак, проницательно глядя в глаза.

И тут Дин понимает кое-что еще: Кроули не способен солгать. Все, что у него сейчас есть — воспоминания, а их не подправить в лучшую сторону. Можно спрятать, скрыть, смазать, не показать какую-то часть, но создать ложную память он не способен.

— Да ты просто гений, — замечает Кроули едко.

А еще Дин понимает, что как раз-таки он сам вполне способен лгать. Чак уже повелся на их маленькое представление.

— Иногда мне кажется, что я могу вспомнить, — говорит Дин хрипло и как можно более печально, — но оно постоянно ускользает. Разве ты не помнишь мое имя, отец? — он смело смотрит Чаку в глаза, надеясь, что выглядит достаточно устрашающе.

И сам вдруг пугается своего вопроса. Что если Чак поймет что-то?

— Человеческая психика на удивление устойчива, — говорит Кроули, и его голос звучит непривычно устало, — то, что он не может вспомнить, он постарается объяснить себе сам. Ложные воспоминания довольно частая вещь. И еще, там были…

— Тысячи ангелов, — Кроули снова говорит через Дина, — я зря надеялся, что из тысяч ты мог запомнить одного меня.

— Ох, милый, — Чак проводит по его щеке тыльной стороной ладони, — возможно, будь у меня имя, я мог бы что-то придумать. Каким-то образом спасти тебя.

— Только не спасение, — стонет Кроули, — ну какого черта опять…

Дину больших трудов стоит не отпрянуть. Или не ударить Чака.

========== Часть 7. Божья милость ==========

— Полагаю, я сумел бы тебя спасти, — продолжает Чак задумчиво, — вернуть наверх. Это же, это не должно быть чем-то слишком сложным? Что-то же есть, какое-то условие для прощения, верно? Я должен был оставить какую-то лазейку? Нет, я конечно могу сделать это сам, прямо сейчас, без каких-либо условий, но это не интересно. И нечестно, по отношению к другим демонам. Вдруг кто-то еще этого захочет?

— Нужно сменить тему. Срочно, — требует Кроули.

Дину ничего не приходит в голову. Вообще ничего, нет ни единой мысли. Кроме вопроса: зачем вообще спасать кого-то, если мир уже обречен? Но напомнить об этом — значит ускорить конец, верно? Что плохого в том, что Чак отвлечется от идеи перезагрузки мира?

— Разве это в твоем стиле? Спасать кого-то? — шипит Кроули, очевидно, с выводами Дина несогласный, — давай же, спроси его.

— Разве это в твоем стиле? Кого-то спасать? — послушно повторяет Дин, глотая, заталкивая подальше, дурацкий вопрос: почему бы тебе самому не спросить его, у тебя же это отлично получалось? Но он не спрашивает, просто потому, что та усталость, что он ощущает, легкая, но до крайности неприятная, выматывающая до тремора в руках, это совершенно точно не его чувства. Потому что сам Дин в порядке. Да, он не спал всю ночь, да, он в чужом теле и в чужой стране, да напротив спятивший пророк с замашками бога, но физически-то он в полном порядке. Это не он сейчас истекает кровью на полу.

Потому что вполне очевидно, что Кроули не ожидал, что их маленькое представление: загляни в мою память, убедись, что я и правда демон, — затянется так надолго. Что ему придется останавливать время, тратить силы на гипноз, да еще и подбадривать Дина, за что последнему ужасно стыдно.

— В моем стиле? Нет, конечно же, нет, видишь ли я писатель, друг мой. Я наблюдаю, но не вмешиваюсь, я сочиняю истории, я…

— Наказываю за непослушание… — ехидно.

— Наказываю за непослушание, — повторяет Дин машинально, и тут же понимает, что вот сейчас ему нужно было промолчать.

— Ну зачем? — стонет Кроули, — давай, еще и это повтори.

— Что? Что ты имеешь в виду? — снова удивляется Чак. И снова тянется к его вискам. Дин глубоко вдыхает.

— Нам нужно что-то ему показать, — Дин обращается к темной фигуре у стены, которая одновременно воспринимается и как часть него самого и как нечто совершенно отдельное. Во всяком случае, они могут говорить.

— Я в курсе. Знаешь ли, осознаю, что происходит вокруг, — фигура, Кроули, быстро перебирает перед собой нечто, похожее на слайды на зависшем в воздухе экране, отбрасывая в сторону ненужные картинки-воспоминания. Дин старается не всматриваться, обещал же.

— Держись, ребенок, — неожиданно серьезно говорит ему Кроули, выбрав наконец, — постарайся не сойти с ума.

Чак снова отмирает и касается Дина.