Решила ему дрова для печки носить. Настоящие дрова продавали в то время на Варкетили по нескольку лари за мешок или что-то в этом роде. Лишних лари не было, и я решила обойтись подручными средствами – собирать хворост в пакет и отвозить на другой конец города – в Самгори. Съездила разок, вручила и, довольная собой, поехала назад.

Через пару дней опять потянуло на подвиги. Набрала я снова порцию веточек и иду к остановке. Навстречу Зина со своей колченогой собачонкой Пацико, которая была известна на весь район мастерской ловлей крыс.

– Чего несешь? – И сверлит взглядом мой пакет.

Пришлось показать. Хотя нарушался принцип тайноделания.

– Кому это? – продолжается допрос.

– Да так… попросили.

– Кто попросил? – не отстает потенциальный чекист. – Кому нужно это дерьмо?

Я запуталась в показаниях, пришлось признаться про отца Филарета.

– Ты больная, да? – тут же разразилась буря. – Это ж сгорит за пять минут. Если нести, то качественное, а не вот это! – и скривила выразительную гримасу. Потом задала вопрос по существу: – Ну-ка, давай, говори, где живет батюшка?

– На Самгори выйти, мимо еврейского кладбища, потом налево, потом вниз и в третий дом от начала улицы постучать три раза. Над воротами королек растет.

– Издеваешься? А улица как называется?

– Не помню.

Она театрально возвела глаза к небу:

– И она еще берется учить детей?

Потом тут же произвела рокировку:

– Так, я отведу Пацико и поеду с тобой! Немедленно. У меня как раз есть хорошие дрова.

Так мы оказались у батюшки. Перед калиткой соседка взяла на себя роль первой скрипки, клятвенно заверив, что за дрова теперь отвечает лично она и не допустит в этом святом деле никакой самодеятельности типа жалких прутиков. Батюшка, само собой, радостно Зину благословил.

Через день в семь утра я стала свидетелем спора между соседкой и нашим дворником Рамазом. Яблоко раздора – выброшенный кем-то деревянный стул без ножки. – Отпусти, негодяй, я первая увидела!

Курд захлебывался от ярости и выкрикивал что-то непечатное.

– Не дам! Участок моя и стул моя!

Стул трещал всеми своими целлюлозными клетками.

«Для батюшки старается, – поняла я. – И ведь костьми ляжет за стул!»

С Рамазом соседка находилась в состоянии перманентной войны. То он гонял кошек, которых она кормила по утрам, то она жестом сеятеля разбрасывала мокрый хлеб для голубей на подметенной территории. Как-то Рамаз погнался за ней с метлой, хорошо хоть не побил «эс гижи»[10], как он ее окрестил. В итоге победила мужская сила. На соседку было жалко смотреть, она чуть не плакала. Но Господь утешил ее по-своему. Выглядываю днем, смотрю, она откуда-то тащит старый паркет и сияет, как майское солнце. Милостиво помахала мне рукой и крикнула:

– Целую гору на Палиашвили кто-то выбросил, уже третий рейс делаю!

Лицо ее, обычно с гневными складками, излучало радость.

Как мало все же надо человеку… В однообразной жизни соседки появился новый светозарный смысл – «дрова для батюшки»! Все деревянные отходы в округе она аккуратно складировала и два раза в неделю в больших сумках отвозила по нужному адресу. Батюшка даже выдал ей ключи от калитки, чтоб заходить во двор, когда он будет на службе. Меня она к поездкам ревностно не подпускала:

– Какой от тебя может быть толк. Это мое!

Длилась священная миссия несколько лет. Потом батюшкины чада провели ему газ. А соседке оставалось одно, не героическое – иногда носить ему домашние блинчики. Но это было скучно и неинтересно.

Все-таки, как ни крути, у каждого человека должна быть своя великая миссия. Иначе для чего тогда жить?

Говорят, каждое доброе дело наказуемо и без искушений не делается. В случае с Зиной и дровами вышло именно так.

Носит, значит, она эти тяжеленные сумки к батюшке в хибарку и по ходу дела приглядывается к мизансцене и окружающим персонажам. Как-то вернулась злая-презлая и рассказывает:

– Пришла я к отцу Филарету, а он отдыхал после службы. Стучу сперва, как положено, три раза. Ноль реакции. Достала ключи, открываю. Чувствую, изнутри кто-то держит, не пускает. Глянула в щелку в заборе, кто там на моих нервах играет. А это придурок батюшкин, Васико. Келейник, ты ж понимаешь! И откуда только такого недоделанного выкопали! Кричу ему:

– Васико, открой, это я, Зина, дрова принесла!

Он приоткрыл чуть-чуть калитку, нос свой килограммовый высунул и снова попытался закрыть. Я ногу вставила, а он давит что есть силы. Садист малолетний! Я кричу:

– Ногу пусти, идиот! Войду, эти дрова об твою тупую голову сломаю.

На шум батюшка отозвался. А этот, Васико, писклявым голосом докладывает:

– Батюшка, тут еврейка эта с дровами лезет, а я не пускаю. Как вы благословили!

И с чего он взял, что я еврейка, спрашивается?

Хорошо, вышел батюшка и меня внутрь завел. Нога болит дико, ходить не могу.

– Что ж ты наделал, Василий? – говорит батюшка. – Разве так можно?

А этот без понятия.

– Вы ж благословили не беспокоить, а она лезет! Еще побить меня хотела. Дровами!

Отец Филарет меня по голове, как ребенка, гладит, успокаивает. А на ухо шепчет:

– Не обижайся на него. Он болящий. Со мной тоже всякое вытворяет, а я смиряюсь. Кого Бог мне послал, того и надо терпеть. Все от Него.

Вот нервы как потрепали! А я не батюшка, терпеть не буду. Я ему все высказала:

– Васико, если ты еще раз что-то такое сделаешь, клянусь, последние волосы твои вырву с корнем. У меня сил хватит.

Келейник, видимо, затаил обиду, испугавшись за волосяной покров, и продолжал, по выражению Зины, гадить по-прежнему. Но более технично.

Каждый поход в хибарку к батюшке оборачивался для Зины нервотрепкой. Вечером следовал подробный отчет об искушениях.

– Это что ж такое творится! – восклицала Зина. – Васико этот придурошный только зря там штаны протирает. Бабки отцу Филарету нанесут кучу еды, на армию хватит, он съесть не может, и стоят эти банки с вареньями, мацони и голубцами тухнут. Мух море. Ясно, что нужна твердая женская рука. Как моя, например. Стала я выбрасывать прокисшее, а тут Васико как заверещит:

– Батюшка-а-а, скорей сюда, она без благословения вон ту банку в мусор выкинула! Я все видел!

Батюшка аж подпрыгнул с перепугу. Он еще слышит плохо.

– А, чего? Кто видел? Какую манку?

Васико орет ему в ухо:

– Воровка она, банку украсть хотела.

Я объясняю, что к чему. Отец Филарет только рукой машет:

– Не трогай тут ничего, пусть стоит, он мне потом, как ты уходишь, житья не дает, бежит банки пересчитывать. Суета такая. А у меня сил нет.

В общем, не дал мне уборку сделать. Только подмела, а Васико за мной ходит хвостом и на совок смотрит, вдруг я что-то ценное выброшу.

В итоге ушла я с поднявшимся давлением. Сижу, в себя прихожу. Нет, я тебе скажу, таким смиренным, как батюшка, быть нельзя! Вот погляди на отца Антония – знает, что в жизни хочет. И келейник за ним как собачонка ходит, и везде у него порядок. А наш батюшка простой и беззлобный, вот ему и пихают всякий хлам, типа Васико. Ох, будь моя воля, навела б я там порядок!

Так, бурля и ругаясь с келейником, Зина ходила к батюшке без малого десять лет…

Когда в одном печальном январе отец Филарет отошел в вечность, Зину прорвало:

– Как мне теперь жить, Господи? Зачем Ты забрал его? Меня ведь только он понимал, больше никто… По голове меня гладил и успокаивал. Уходила от него, как на крыльях. А мне больше ничего и не надо было. Только посмотреть на него и идти дальше… Все думают, что я злая. А я не такая, я просто мысли свои не умею скрывать и улыбаться, когда хочется по морде дать. Скажу как думаю, пар выпущу, а потом не помню, на что и злилась. А батюшка мое сердце видел и знал, какая я внутри. Он любил меня… Поддержку давал. Так и говорил: «Ты, Зина, простая очень и ляпаешь все, что на ум придет. А люди любят, чтоб их по шерстке гладили». Как мне теперь жить? Ни детей, ни внуков, а родственникам я не верю… Только ему, моему дорогому батюшке, и верила…