Этери уже не раз засекала Зину во время преступно-тайного кормления и орала на весь двор на смеси грузинского с мегрельским:
– Не кормите их! Завтра опять расплодятся и загадят весь двор, а я убирай! Вах, чтоб вы сдохли, негодные твари! А ты ходишь молиться – молись, а не засоряй территорию. Еще смотрит на меня, как будто не поняла! Все нервы мои покушали и ты, и твои поганые кошки. Все, иду в патруль звонить! Пусть отловят их немедленно!
Прихожане, спешащие на службу, оборачивались на крик, некоторые укоризненно качали головами, разделяя точку зрения разъяренной свечницы.
Зина краснела, бледнела, потом хватала трясущимися руками мяукающую братию в охапку и уносила к спасительному кусту ежевики за церковью. Запихивала их в самые заросли и просила «негодных тварей»:
– Имейте совесть, сидите тихо. Не вылезайте наружу, а я вам водички принесу.
Потом спешила к крану во дворе церкви, набирала воды в принесенную из дома пластмассовую коробку из-под хинкали и пристраивала ее у куста.
После службы Зина снова проверяла котят и просила не показываться во дворе.
В этот день, дойдя до церкви, Зина первым делом осмотрела все закоулки в радиусе десяти метров. Котят нигде не было. Заглянула под скамейки, облазила спасительный куст ежевики – нет и нет их, как корова языком слизнула.
Зина, вне себя от волнения, поспешила в притвор, наспех положив крестное знамение на входе. Поднялась по винтообразной лестнице на хоры к своей соратнице и единомышленнице певчей Нино и, запыхавшись, еле выговорила:
– Нино, котят не видела?
– Этери их куда-то ликвидировала, – печально ответила та.
За царскими вратами уже слышалось:
– Благословен Бог наш…
Зина с посеревшим лицом спустилась с клироса и заняла свое место у целителя Пантелеимона.
В голове разгорался пожар:
«Как? Как она могла?.. Слабых, беззащитных котят с очаровательными зелеными глазками-пуговками… И это верующие люди, постаревшие в церкви…»
Внешне Зина сохраняла спокойствие, крестилась, где нужно, и кланялась по ходу службы.
Внутренняя волна негодования поднималась все выше и выше.
«Правильно ее из Абхазии поперли. У, наглая… Не растерялась, в церкви пристроилась. Как будто верующая… Небось при коммунистах и понятия не имела, с какой стороны креститься… А беженцы все наглые, как саранча, хорошие места в городе захватили… Вот подойду после службы и скажу ей в лицо: „Таких, как ты, давно пора ликвидировать!“»
Хор уже пел «Иже херувимы».
У Зины перед глазами снова закрутились мордочки безвинных страдальцев, и она заплакала.
Сбоку послышался шепот. Две девушки, явно новенькие, обменивались впечатлениями.
– Смотри, смотри, это как раз то, о чем я в книжке читала, дар слезной молитвы называется…
Зина цыкнула на бестолковую молодежь:
– Пришли молиться – молитесь, по сторонам не глазейте.
Девчонки испуганно шарахнулись от нее назад, за чьи-то спины.
Зина вернулась к обдумыванию планов мести. Про ликвидацию, конечно, говорить было не с руки. Надо было придумать что-нибудь этакое, тонко-психологическое.
Еле дождалась она конца службы, подошла к свечному ящику и, выждав момент, когда никого рядом не было, веско сказала:
– Тебя, Этери, за котят Бог накажет. Готовься! И трепещи!
И вышла стремительно в открытые двери.
За спиной слышался возмущенный крик Этери:
– Смотри на нее! Совсем обнаглели! Есть же такие противные люди. Специально сюда ходят мне последние нервы трепать…
Зина деловито шла к автобусной остановке, довольная тем, что хоть как-то, но преградила путь злу на этой земле.
Придя домой, она еще долго не могла успокоиться. Занялась домашней возней – проверенным средством для борьбы с унынием и раздражительностью. Помогло, но ненадолго. Перед глазами упорно стояли кошачьи мордочки.
В итоге взмолилась:
– Помоги мне, Господи! Вот-вот давление подскочит, опять мне химию глотать.
Заснула со снотворным и увидела себя как бы со стороны.
Это было месяц назад. Ее личная Муська в который раз окотилась, и Зина утопила одного за другим крошечные комочки в ведре с водой. Раздавать и пристраивать их в надежные руки не было ни сил, ни возможности, а избавление от ожидавших их жизненных мучений виделось только одним способом – в сомкнувшейся водной глади. Для этого приходилось стискивать любящее сердце в кулак и действовать быстро и хладнокровно. Потом их, бездыханных, она подкладывала обратно к кошке, чтобы мать не искала своих детей.
Странный сон принес долгожданный покой. Напрашивался очень простой вывод. Между любительницей кошек и их ненавистницей Этери – жирный и увесистый знак равенства.
Зина и матрас
Подарили Зине как-то деревенские родственники матрас из хорошей овечьей шерсти. Большой, широкий, с ладонь высотой. Просто персик, а не матрас. И начался у нее зуд:
– Кому его подарить? На кой мне два матраса.
– Подарите, – говорю, – моей подруге. У нее ни матраса, ни подушки нет. На ноль сошла.
Созвонились, подруга забрала подарок.
На другой день звонит соседка, на взводе:
– Скажи честно, эта твоя негодяйка небось выкинула мой прекрасный матрас на свалку? Я сердцем чувствую, что выкинула!
Перезваниваю подруге. Все ок. Молится и благословляет Зину и спит на царском матрасе.
– Никак нет, – докладываю. – Матрас у нее.
Та не верит и орет в трубку:
– Знаю я вас! Выкинули на помойку и врут нагло!
– Да она мамой клянется. Все на месте.
Целый месяц Зина выносила мне мозг своей знаменитой интуицией. Потом ей это надоело, и она припечатала:
– Больше ничего вам не дам! Две аферистки. Лучше б я кому-то другому дала. Босячки!
Так и верит до сих пор, что ее сердечный дар нагло выкинут на помойку. Не переубедить ее, хоть тресни.
Зина и бутылка зети
– Положение у Наны Хуцишвили аховое, – говорю я Зине за вечерним обсуждением новостей. – Двое детей, сама работать не может, а папаша еще и алименты зажиливает.
– Что ты говоришь! – горестно восклицает трубка. – Просто катастрофа какая-то…
На другой день снова вечерние сдача-прием событий дня. Печальница о судьбах всего мира в ярости. Кричит в трубку:
– Я, старая дура, из-за тебя всю ночь не спала! Все думала, как им помочь! Господь велел делиться, думаю, переживаю, места себе не нахожу. С утра собрала, что дома было, – бутылку зети[9], закрутку ткемали – и поперла в эту жару в Невскую церковь!
Зина где-то вычитала, что есть такое монашеское правило: больше двух одинаковых продуктов в доме не держать. И свято ему следует. Как что лишнее заведется – спешит избавиться.
– На моих больных ногах! С давлением! Отстояла службу, не зря же пришла. Потом стала искать эту твою хваленую Нану. Еле нашла. Даю ей зети, а она мне: «Спасибо, не надо. Мы вчера купили». Таким умирающим голосом, аж мне противно стало. И представляешь, не взяла! Пошла я с зети домой. Куда деваться? Не давать же той Наташке, что у входа сидит. Поперек себя шире! На двух скамейках не умещается. В день, наверное, мелочью пятьдесят лари собирает. Как ей дать? Я же от сердца зети оторвала. Для детей! Мне ж больше двух кило поднимать нельзя! А тут дорогу перекрыли. Ждала два часа, пока этот кросс идиотский пробежал. Доехала мертвая. Сердце из груди выскакивает. Холодный пот ручьем бежит. А все ты, аферистка! Еще раз ты мне про кого-то скажешь, что нуждается, – придушу!
В трубке раздаются короткие рассерженные гудки…
Через какое-то время вышеупомянутая бутылка все-таки нашла достойного нового владельца.
Зина и дрова
Лет двадцать назад меня обуревала жажда деятельности во славу Божию. Сперва я попробовала себя в чистке подсвечников во время службы. Потом решила, что этого мало для Царства Небесного. Долго выбирала жертву для своих подвигов и в итоге остановилась на отце Филарете.
