Константинов лежал, положив руки под голову, и смотрел в потолок. Его шконка с тонким матрацем была очень жёсткой и неудобной, но за месяцы, проведённые в камере, он привык к ней. Была ночь. Он научился определять время. Шконку ему опускал конвоир в десять вечера. Поднимал в шесть утра. Иногда попозже, видимо, тому было лень идти в камеру рано утром. Заснул Константинов сразу, как только лёг. Проспал часа три, не больше. Стало быть, сейчас около часу ночи. Он привык к ночной бессоннице. Часа через два – три он снова заснёт и проснётся, когда конвоир будет отмыкать его камеру. Ночную бессонницу он посвящал воспоминаниям о своей жизни. Правда, в последнее время вспоминать жизнь до ареста ему становилось всё сложнее и сложнее. Такое ощущение, что никакой жизни вовсе не было. Что вся его жизнь прошла в этой полутёмной камере. Она состояла из завтрака, обеда и ужина. Из вызовов на допросы, из поездок в суд. Из часовой прогулки в «колодце». Он всё пытался понять, где расположена тюрьма. Возили его в суд в закрытой машине и дороги он видеть не мог. Также он никак не мог определить, где расположено здание суда. Судя по времени в пути, всё было не очень далеко. Возможно, тюрьма располагалась в здании КГБ на площади Дзержинского. Не было ни одного ориентира. Из камеры вообще ничего не было видно, из кабинета следователя он видел только противоположную стену с окнами в решётках и двор, откуда его возили в суд. На прогулке он тоже ничего не видел. Квадрат неба над головой и высоченные стены с четырёх сторон.

***

Сегодня ему вдруг вспомнились первые дни после ареста. И если в дневное время он как-то держал себя в руках, то ночью давал волю своим чувствам. То он тихо рыдал в подушку, так, что та становилась совершенно мокрой от слёз. То его охватывало неистребимое желание вырваться из тюрьмы, и он подбегал к окошку и пытался вырвать решётку, сваренную из толстой арматуры. Он до крови сдирал себе шкуру на руках. Однажды начал колотить руками в дверь и кричать. Весь его организм, всё его сознание было заполнено каким-то животным ужасом, ужасом безысходности. Всё это он вложил в этот крик. Потом в камеру вошли два конвоира, пристегнули его наручниками к ножке стола, так что он не мог ни встать, ни сесть. Он мог находиться только на коленях. И они его били, били по очереди. Били по спине, били по животу. Затем они ушли, а он остался стоять на коленях у стола до утра. Было очень больно. Нестерпимо болели ноги, к утру он перестал их ощущать. Болела спина, так что он не мог ей пошевелить. Ему очень хотелось в туалет, и он обмочился. Было очень противно стоять на коленях в луже собственной мочи. Он хотел умереть, так как другого выхода не видел. Утром его отстегнули от стола, и он просто упал всем телом в свою лужу. Прошло несколько минут, а может, часов. Сознание постепенно вернулось к нему. Он кое-как добрался до не поднятой шконки. Брюки и рубаха были мокрыми от мочи. Он стянул их с себя и голый лёг на матрац. Всё тело болело, внутри был настоящий пожар. «Это хорошо, – подумал он, – может, я сейчас умру и завершится весь тот ужас последних дней». Он закрыл глаза и впал в беспамятство. Очнулся, когда загремел ключ в замке. В камеру вошёл старый прапорщик.

– Ну зачем же ты, горемычный, устроил скандал ночью? – тихо спросил его Трофимыч, – получил по заслугам. Но не вздумай пожаловаться, а не то наши ребята тебя насмерть забьют.

– Я хочу умереть, – тихо прохрипел Константинов.

– Нет, горемычный, не получится. Сначала нужно ответить за всё, а потом – как суд решит.

– Трофимыч, застрели меня, я больше не могу.

– Лишить человека жизни может только Господь Бог либо суд. Тебе ещё нужно пройти девять кругов ада, прежде чем предстанешь на самом главном Суде.

– Я этого не выдержу, – прохрипел Константинов и слёзы потекли из его глаз.

– Выдержишь, ещё не то выдержишь, горемычный. Если не виновен, отпустят тебя с миром, а если виноват, то обижаться тебе не на кого. А теперь собирай свои тряпки, пойдём, отведу тебя в душ.

Он стоял под горячими струями воды, грязь стекала с него. Стекал с него и весь тот ночной ужас. «Нужно остаться человеком, до конца быть человеком», – пульсировала в голове одна-единственная мысль. Константинов постирал свои вещи, крепко их отжал и одел на себя. Вернулся в камеру и сел на стул. Очень сильно болела спина, так что он не мог ни вздохнуть, ни пошевелиться. Шконка была пристёгнута и Константинов лёг на пол. Пол был жёсткий и холодный.

***

Очень медленно тянулись дни. Они были похожи один на другой, как близнецы. Ничего не происходило. В шесть утра приходил конвоир и поднимал шконку. Константинов делал что-то вроде утренней зарядки, затем долго и не спеша умывался. Приносили завтрак, который он не торопясь съедал. Он уже привык к тюремной еде, и она не вызывала у него рвотного рефлекса, как раньше. Потом он сидел на стуле и ждал, когда его выведут на прогулку. Мыслей в голове не было никаких. Хотя, наверное, были, только они проходили сами по себе, он даже не мог понять о чём он думает.

Адвокат как-то сказал ему, что он может пользоваться тюремной библиотекой. Константинову принесли потрёпанный томик Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина». Он долго пытался вспомнить, читал ли этот роман. Но вспомнить не мог. Вообще ему всё с большим трудом удавалось вспоминать, что было до ареста. Как будто это была совершенно чужая жизнь. Он очень хорошо помнил все детали своего преступления, но как жил ДО ЭТОГО, вспоминал с трудом. Он не мог вспомнить, как выглядят его мальчики. Ходил ли он с ними в зоопарк? Так и про «Анну Каренину». Он помнил, что дома у него была хорошая библиотека. Каждый раз, возвращаясь с полигона, он привозил домой несколько книг. В посёлке был очень хороший книжный магазин. Дома они с Людой садились на диван и перелистывали их. Книги были совершенно новыми, со склеенными листочками. При листании они издавали слабый треск лопавшегося клея. А как чудесно они пахли. В них не было запаха пыли, который появляется через несколько лет стояния книги на полке. Они пахли типографией. Это совершенно не передаваемый запах новой книги.

А томик Толстого пах тюрьмой. Страницы были замызганы десятком рук заключённых. Константинов пытался читать, но ничего не получалось. Он никак не мог сосредоточиться на чтении, мысли постоянно сбивались, хотя он ни о чём и не думал.

***

Константинову вспомнился первый вызов к следователю. После задержания и помещения его в камеру долго ничего не происходило. Четыре дня. Он терялся в догадках. Ему казалось, что после ареста начнутся непрерывные допросы, но ничего этого не было. Константинов даже однажды спросил конвоира, когда его будут допрашивать, может, про него все забыли, может, его арестовали по ошибке. «Сиди, не рыпайся, всему своё время. Если по ошибке, то уже бы выпустили», – пробурчал конвоир. И он сидел и ждал. Понимал, что никакой ошибки, конечно, нет. Ведь он в самом деле торговал государственными секретами. Но почему-то слова «предательство и шпионаж» ему в голову не приходили. Он знал, что поступал очень плохо, но то, что он изменник Родины впервые услышал от следователя.

Следователь был в добротном сером костюме, в галстуке, который отлично гармонировал и с костюмом, и с белоснежной рубашкой в серую вертикальную полоску. Чисто выбрит, с запахом хорошего парфюма. Короткая стрижка с лёгкой сединой. «Наверное, мой ровесник», – подумал Константинов.

– Проходите, Юрий Иванович, присаживайтесь, – следователь указал рукой на стул, стоящий в метре от стола. Константинов подошёл к стулу и попытался придвинуть его ближе к столу, но тот стоял как прибитый.

– Не нужно этого делать, вся мебель прикреплена к полу, так положено, – улыбнулся следователь.

– Конечно, конечно. Извините, – Константинов присел на краешек стула.

– Располагайтесь поудобнее, Юрий Иванович, разговор у нас будет долгий, – следователь пролистывал рукописные листы бумаги, которые вынул из небольшой папки. Константинов успел прочитать на одном листике заголовок «Рапорт».