— Валяй, — сказал Сварог. — Может, и на сей раз польза будет…

Когда они ушли, Сварог еще долго сидел, уставясь в мозаичную стену. На душе стало чуточку спокойнее — он больше не дрался в одиночку, сподвижников было всего двое, но каких…

Он с самого начала отказался от крайне заманчивого варианта — потихонечку взять кого-то из веральфов-Аристократов и как следует допросить. Слишком рискованно… и преждевременно. Уж если Брашеро в свое время ухитрился как-то поставить в мозгу четкий барьер, блокировавший все попытки его допросить с помощью имперской аппаратуры, того же можно было ожидать и от веральфов. И еще… Он вспомнил читанную некогда в молодости фантастику. Нельзя исключать, что и веральфы, подобно тем инопланетянам из романа, обладают чем-то вроде общего сознания, этакого коллективного «поля разума» — и тут же узнают, что схватили одного из них. Нечто похожее было отмечено в давние времена у членов одного из черных магических ковенов. В более близкие годы Багряная Палата ни с чем подобным не сталкивалась, но что мы знаем о веральфах?

Канилла права: в первую очередь — Яна. Какой-то частичкой сознания Сварог до сих пор не верил, что именно ей предназначено стать Невестой Волков — но в том, что в ее организме присутствует нечто чуждое, он не сомневался. А наличие этой штуки всерьез тревожит. Мало времени. И Барзай молчит, хотя мог бы связаться со Сварогом в любой момент: Сварог ему дал устройство в форме одного из шаманских украшений. Если оно заговорит человеческим голосом, когда Барзай будет на людях, никто и не удивится, решат, что с шаманом в очередной раз беседуют духи, шаманам это по должности положено. Но Барзай молчит…

И снова — о том монстре, которого должна родить Волчья Невеста. В этом отношении таларская мифология ничуть не отличается от мифологии Земли. Каковая прямо-таки переполнена легендами о том, как женщины рожали от зверей, оборотней, всевозможных сказочных чудищ. Так получилось, что Сварог был с этими мифами досконально знаком. Однажды выброску их группы отложили по весьма существенным причинам, и они на неделю застряли в жуткой дыре. Спиртного там нельзя было раздобыть, его попросту не имелось километров на двести вокруг. А вот библиотечка нашлась, и Сварог от лютой скуки вдумчиво осилил толстенный двухтомник «Мифы народов мира». Навскидку: Минотавр, Буря-Богатырь, он же Иван Коровий Сын, скандинавский Бури, тоже произведенный на свет не женщиной. Наконец, некоторые легенды о Чингисхане называют его матерью обычную женщину, а вот отцом — волка. Таларских легенд на ту же тему предостаточно. Вроде бы они никогда не опирались на реальность. Но ведь написал однажды маг Шаалы: «Если что-то происходило в „незапамятные времена”, это еще не означает, что такого не происходило вовсе». Возможно, к этому нужно прислушаться — так и неизвестно, был ли сам Шаалы личностью легендарной или реальной, но в приписываемых ему книгах немало дельного…

Начало сна было — словно давным-давно знакомая заставка к телепередаче: в который раз приятная глазу пронизанная солнечными лучами чащоба, зеленый луг без тропинок, чуточку горбатый каменный мост впереди…

Вот только в этот раз Белой Волчицы на нем не было.

Вместо перил мост украшали лавки из потемневших досок во всю длину, с неширокими сиденьями и высокими спинками, расположенными чуть косо. И справа сидела Дали, в коротком белом платьице, с достигавшими теперь плеч светлыми волосами — именно так, машинально отметил Сварог, они и должны были вырасти за то время, что они не виделись.

Она сидела, откинувшись на спинку, упираясь в доски обеими руками, вытянув стройные ноги, в безмятежной, раскованной позе, выглядела совершенно спокойной, улыбалась Сварогу, такое впечатление, дружески и даже нежно. И он почему-то сравнил ее улыбку с тем, что можно было назвать улыбкой Белой Волчицы. Казалось почему-то, есть много общего меж человеческой и волчьей улыбкой.

— Привет, — как ни в чем не бывало сказала Дали, похлопала ладонью по темным доскам. — Присядешь?

Он присел рядом, сам того не желая — как и во всех прежних волчьих снах, свободы движений был лишен полностью. Дали смотрела ему в глаза открыто, без тени лукавства. Спросила с улыбкой:

— Ты на меня сердишься?

— За что? — спросил Сварог.

Он вдруг обнаружил — или знал откуда-то, — что свободу речи, в отличие от свободы тела, сохраняет полностью и может говорить то, что сам хочет.

— Ну как же? — улыбнулась Дали вовсе уж лучезарно. — За все, что случилось на том мосту?

— Нисколько, — сказал Сварог сухо.

— Шутишь?

— И не думаю. Видишь ли, я уж и не помню, сколько раз за всю мою сознательную жизнь меня пытались убить. Если бы я всякий раз сердился или злился на каждого, кто это пытался сделать… Я привык. И к очередному убийце отношусь без всяких эмоций.

— Интересный у тебя образ мыслей… — протянула она, улыбаясь. — Но ты бы меня с удовольствием убил?

— Без всякого удовольствия, — сказал Сварог. — Но убить бы постарался обязательно.

— В отместку? Или есть другие соображения?

— Есть, знаешь ли, — сказал Сварог. — Как бы тебе объяснить… Ты — из тех созданий, от которых я стараюсь этот мир избавлять при первой возможности. Может, это высокопарно звучит, но это хорошая формулировка.

— За то, что я хотела тебя убить?

— Нет, — сказал Сварог. — Сдается мне, ты олицетворяешь своей персоной какое-то опасное и сильное зло. А я стараюсь, чтобы зла в этом мире стало меньше.

— И прилагаешь к этому нешуточные усилия… — протянула Дали с явной иронией в голосе. — Теряешь на этом пути лучших друзей, верных товарищей, преданных сподвижников, но упрямо идешь вперед. А вдобавок то и дело гибнут люди, хорошие люди, виновные только в том, что оказались так или иначе втянутыми в твои дела… Тебе за это не стыдно?

— Нет, — сказал Сварог. — Врать не буду, мне от этого иногда очень тяжко, но так уж оборачивается жизнь…

— И тебе не надоело?

— Надоело, — сказал Сварог. — Знала бы ты, как надоело… Но приходится. Отнюдь не из пустого упрямства.

— Значит, вот такая жизненная позиция…

— Тебе не нравится?

— А какая разница, нравится мне или нет? — пожала Дали круглыми плечами, не скрытыми платьицем. — У всякого своя жизненная позиция, и отношение к ней окружающих ни на что не влияет… Что ты смотришь как-то странно?

— Потому что не могу понять: я с собственным сознанием во сне беседую или нет?

— Ты еще не понял, что я — настоящая? А все твои сны — не твоим сознанием порождены?

— Понял. Но верить не хочу, — Сварог удивлялся собственной откровенности, но ничего с собой поделать не мог.

— Боишься.

— Нет.

— Боишься самую чуточку, — уверенно сказала Дали. — Чувствуешь: оттого, что я настоящая, а сны приходят со стороны, тебя ждут новые жизненные сложности…

— Я бы это страхом не назвал, — сказал Сварог. — Скорей уж досадно. У меня и без тебя хватало сложностей…

— Ну ладно, не буду настаивать, что ты именно боишься, — неожиданно легко согласилась Дали. — Это совершенно ничего не значит… Получается, я олицетворение какого-то зла? А почему, собственно? Что я такого сделала? Ну, ткнула тебя мечом в сердце. Но ты же сам говорил, что это многие пытались сделать, и вряд ли ты их считал олицетворением зла. Что еще? Ах да, я еще, проказница, подняла мятеж… Что, впервые на протяжении твоей здешней жизни случился мятеж?

— Такой — впервые. Ты ведь Черные Семена сеяла.

— Ты так уверен? — Дали сделала удивленное лицо. — Ты так точно это определил? Ты же сам в таких вещах не разбираешься. Кто-то тебе сказал, и ты принял это на веру, ведь так? А сам-то ты во мне когда-нибудь чувствовал что-нибудь черное?

— Нет, — признался Сварог с той же странной и неприятной ему откровенностью. — Я вообще не смог в тебе ничего почувствовать. Ты — сама по себе не добро и не зло, ты нечто иное, хотя и не понимаю, что…